Рукопись. Екатерина Равковская
кроватке и текла как река, сквозь него. Когда и его самого, по-хорошему, еще не было. Детский садик. Манная каша. Теперь он не стыдился со смехом вспоминать об этом, да и само воспоминание стерлось, поблекло, осталось данностью свыше – как и те, другие. Но он запомнил. Оно того стоило.
Грязно-белого цвета крупчатая масса так похожа на гной, заполнивший воспаленную, готовую стать смертельной рану. Густое и клеклое, в разводах желтой, оплавившейся жижи, с тяжелым и сладким запахом того же гноя, уныние. Высокие, срывающиеся жалобные крики и всхлипы вокруг, металлический звон, звон осколками разлетающегося фарфора. Воздух дрожит, дрожат траурно-белые, скользкие как тело трупа клеенки на столах, дрожит пол под тяжелой поступью. Вздох, крик, шлепок, новый звон, новый крик, новый шлепок. И он берет ложку, подцепляет эту белую тошнотворную массу. Спирает в груди дыхание, скручивает давящей тяжелой болью, когда все нутро сжимается и желудок подбивает куда-то к горлу. Только нельзя показать слабость. Нельзя проиграть. Ускользает из головы причина, теми же белесо-гнойными пятнами расплылась цель, но намерение твердо, как сталь в руке – такая вдруг знакомая, теплеющая под ладонью сталь. Нужно запереть в себе отвращение, запереть ненависть. Гадкий, сладко-мерзотный запах, так похожий на смерть, просто не нужно чуять. И когда то белое ложится на язык, следует лишь сделать над собой усилие и проглотить его – и запереть в себе, принять, переварить, превратить гнойно-бессмысленное месиво в собственную силу. И эту силу, самого себя, запереть, укрыть ото всех, просто забыть. Потому что никто не должен знать. Никто.
Память о манной каше давно бы стерлась – если бы не осознание собственной мощи, пришедшее к тогда еще несмышленому как вьючная скотина трехлетке, и следом за ним вплавившийся в кости приказ. Свой собственный. Знакомый. Понятный. Вечный. Никто не должен знать.
Никто и не знал. Ни те отчаянно, горько чужие люди, что любили его как своего сына. Хотя они почти не лгали друг другу – судьба, осмелившаяся над ним подшутить вновь, взрастившая на чужой почве и под чужим солнцем, не поскупилась влить в его жилы родную кровь. Ни сверстники, видевшие в молчаливом, угрюмом ребенке лишь дурачка-изгоя. Ни учителя, с высокомерной тупой снисходительностью прощающие ему нежелание заниматься. Один-единственный раз он попробовал написать заданное в школе сочинение, о родителях – и едва не отшвырнул ручку, когда первым же движением руки, прежде мысли, угодливо сложившейся в высокопарно древнее: «Долг сына – почитать своих отца и мать», вывел не простую округло-мягкую букву, а нечто угловатое, рубленое, острое как наконечник стрелы. Большого усилия стоило вглядеться в собственные каракули и разглядеть там ту же букву «Д», искаженную до неузнаваемости. Хотя другая «Д», написанная рядом просто так, щеголяла боками румяной маковой булочки из столовой. Лишь спустя несколько лет он понял и это.
Учителя прощали ему баранье упорство и тупость, ломались один за другим, опускали руки. К началу