Рукопись. Екатерина Равковская
можно вырастить настоящего дракона.
Он знает.
Он помнит.
Тогдашних жалких сил хватило, чтобы выбежать из класса, сквозь черный ход и подвал вышмыгнуть из школы, затаиться и до слепоты, до сводящей руки судороги колотить подвернувшейся под руку палкой по глухому бетонному забору.
На следующий же урок он вернулся и с унылой миной слушал, как распекала его молоденькая и миловидная, но до стариковского косного высокомерия правильная учительница – и с горькой усталой грустью думал, сколь же глупы люди вокруг. Той же осенью он попал в детскую комнату милиции за драку, мальчишке из соседнего класса сломал руку. Вся школа давно этого хотела, хотела наказать не из страха, а по правилам, но скулила и жалась к полу, трусливым псом поджимала хвост, и когда наконец-то нашла повод – швырнула его туда, не разбираясь, как после войны в столице казнили глав партизанских отрядов за одно лишь то, что слишком сильны. За ними не было иной вины – и за ним тоже. Тот обрюзгший, жирный чванливый мальчишка, казалось, знал, на что идет. «Твоя мамашка такая же тупая, как ты!», высокомерно наставленный в грудь палец…
Не о той матери он подумал. Не о той. За ту женщину, чья кровь текла в жилах, стоило не больше чем плюнуть в лицо несчастному. Но рука сама собой взметнулась вперед, пальцы стиснулись на рыхлом запястье так, что толкнулся в ладонь чужой пульс. Рывок, хряск падающего тела, треск костей, и на весь коридор разносится жалкий, страдальческий вой. Вмиг расплылось до красной лепешки одутловатое лицо паренька, брызнули из сузившихся глаз слезы, вывернутые красные губы и розовые десны с мелкими, не в ряд, зубами запузырились слюной. Тот недотепа лежал на клеенчатом полу коридора, корчился и выл, не останавливаясь, а у локтя, взбугрившегося неестественно острым, по рукаву пиджака расплывалось кровавое пятно.
Тогда он подумал лишь о том, до чего же жалок был этот вой.
Молодой и непоправимо честный лейтенант, пытавшийся беседовать с ним, выглядел расхрабрившимся птенцом перед сколопендрой, которую намеревался склевать. Отутюженная форма, рубашка, чистая фуражка – и такие же чистые, отутюженные, гладкие казенные слова. От всего этого тошнило. Офицеришка красовался перед самим собой, упражнялся в добродетели, выписывал все новые и новые постулаты, не имеющие смысла. Даже не требовал ответных слов, бахвалясь собственной честностью. Не понимал, кто он такой. Не понимал, что, если случится беда, хозяева первые бросят его, несчастного глупого пса, в пасть беде.
Родители же с простой, безнадежной покорностью поверили в правду. Ту правду, которую он им преподнес, как подачку схватили эту малую суровую нежность – как они тогда думали. Малой платы того дня хватило, чтобы покрыть все свое равнодушие перед родителями до того самого мига, как их пути разошлись вконец.
Ни этот день, ни этот год, ни все последующие дни и годы не смогли ни изменить, ни отнять главного.