Пустота. Федор Кумарин
объяснил я ей. – Сессия была в декабре. В этом году сессия прошла в январе, поэтому я ещё отдыхаю.
– Хорошо. А что ты пришёл? У тебя снова проблемы со сном?
– Со сном у меня всю жизнь проблемы, – сказал я. – Мне капли для носа нужны.
– Ты, кажется, уже долго капаешь. У тебя, наверно, уже зависимость образовалась! Ты лучше ноги парь, картошкой дыши, эвкалиптовым маслом. Погоди… У меня есть рецепт народных капель, ещё от мамы мне достался… Надо пять чайных ложек свекольного сока и одну чайную ложку мёда…
– Баб Нин, – перебил её я, – мне бы нормальных капель.
– Ну хорошо, держи, – сдалась она. – Я маму твою встречу, скажу про рецепт. Может, с ним-то получше будет.
– Хорошо, баб Нин, – для приличия согласился я с ней. – Я в интернете ещё посмотрю… Про эту свеклу. До свидания.
– До свидания, Федя, не болей там.
– Я уже болен, – пробурчал я себе под нос.
– Что? – спросила она.
– Ничего. И вам не хворать, – сказал я и вышел из аптеки.
Мне не хотелось возвращаться домой. Там снова будет эта тесная комната, эта черепахоподобная кровать, которой я очень боюсь, это окно с вечно неизменчивым изображением. Там меня будут преследовать зеркала, в которых я всегда вижу чудовище. Там будут пот и страхи. Я боюсь этой части хрущёвки, которую называю своим домом. Кажется, я давно врос в её советские стены, но почему же я её боюсь? Почему слышу, как мои собственные страхи скребутся за книжными полками, которые, возможно, частично виноваты в моём безумии?
Нет, я не хочу возвращаться в свою комнату. Тут – хотя бы свежесть и воздух. Здесь я хотя бы не боюсь стен. Хотя панельные дома вокруг – те же стены… Те же коридоры с маленькими квадратными глазками… Что ж, без них, серых, как сибирское небо, моей жизни не станет. Коридоры, прямые многоквартирные гробы, слились со мной. Я слился с ними, с чёрными шинами, торчащими из-под земли, с кривыми надписями на бетоне, с грязными маршрутками, которые ездят по асфальту, разбомбленному жадностью пузатых, краснокожих человечков в строгих костюмах. Я слился с покосившимися избушками, которые стоят в центре города, с лужами, которые затапливают дворы осенью и весной, с сопровождающей их грязью, со снегом, чистым и обоссанным, с зимней наледью, которая постоянно заставляет тебя падать на асфальт, с нищими, которые просят рубль, со старушками, которые завывают под баян что-то непонятное около магазинов и тоже просят копеечку. Да, со всем этим я сросся. Я врос в сибирский ледяной город. Может, какому-то покажется неприятным, но снобов тут не жалуют. Пошли они в жопу. У нас тут своя романтика. Романтика упадка, можно сказать. Её нельзя понять – можно только почувствовать.
Купил себе газировки и дешёвых чипсов. Сел на холодные скрипучие качели. Как в той песне. «Холодные качели… Скрипят, скрипят, скрипят!». Или там было не так? Наверное, что-нибудь более светлое.
Я смотрел на бледно-синий детский сад. На окнах – железные решётки. Он окружён хилым, покосившимся заборчиком, облупившийся,