Запах соли, крики птиц. Камилла Лэкберг
что тонет в них, как обычно пишется в плохих бульварных романах.
Остаток вечера пролетел чересчур быстро. Они танцевали и разговаривали, он принес ей попить и пододвинул стул – подобные действия были отнюдь не в его привычках, но в тот вечер все выходило за рамки обычного.
Когда они расстались, Мельберг сразу ощутил растерянность и опустошенность. Ему требовалось снова с ней встретиться. И вот, в понедельник утром, он сидел на работе, чувствуя себя как школьник. На письменном столе перед ним лежал листок бумаги с ее именем и приписанным снизу номером телефона.
Мельберг посмотрел на листок, глубоко вздохнул и набрал номер.
Они вновь поругались. В который по счету раз, она даже не знала. Слишком часто ссоры выливались у них в словесные перепалки. Каждая, как всегда, отстаивала свою позицию: Керстин считала, что им следует открыться, Марит хотела и дальше сохранять все в тайне.
– Ты стыдишься меня… нас? – кричала Керстин.
Марит же в очередной раз отводила взгляд, стараясь не смотреть ей в глаза, поскольку в этом-то и заключалась проблема: их связывали любовные отношения, и Марит этого стыдилась.
Поначалу Керстин убедила себя в том, что ей все равно – главное, что они встретились. После того как обеих изрядно побила жизнь и люди основательно изранили их души, им все-таки удалось обрести друг друга, а в таком случае какую роль может играть пол любимого человека? Какая разница, что говорят и думают окружающие? Но Марит смотрела на это по-другому. Она была не готова выслушивать предвзятые суждения посторонних и хотела, чтобы все оставалось так же, как в последние четыре года – чтобы они продолжали заниматься любовью, делая вид, будто являются просто подругами, которым по материальным соображениям удобнее жить в одной квартире.
– Как ты можешь придавать такое значение тому, что говорят люди? – добивалась Керстин во время вчерашней ссоры.
Марит плакала, как и всегда во время стычек. И гнев Керстин, как обычно, только нарастал – слезы действовали как своего рода горючее для злости, примостившейся за стеной, которую возвела тайна. Керстин ненавидела то, что ей приходится заставлять Марит плакать, что окружающий мир и обстоятельства вынуждают ее ранить самого любимого человека на свете.
– Представь, каково придется Софи, если все выйдет наружу!
– Софи куда сильнее, чем ты думаешь! Нечего прикрывать ею собственную трусость!
– Какая же, по-твоему, требуется сила, когда тебе пятнадцать лет, а тебя дразнят тем, что твоя мать лесбиянка? Ты хоть понимаешь, какой ад у нее начнется в школе? Я не могу ее так подставить! – Лицо Марит скривилось, превратившись от слез в уродливую маску.
– Неужели ты и вправду думаешь, что Софи до сих пор ничего не поняла? Неужели ты действительно считаешь, что нам удается провести ее тем, что ты переезжаешь в гостиную на те недели, когда она живет у нас и мы разыгрываем перед ней какой-то спектакль? Послушай, Софи давным-давно в курсе! И, будь я на ее месте, я бы больше стыдилась