Нелюди 2. Шаг в бездну. Екатерина Косьмина
мучном порошке, – том самом, что мелет Уоллас.
Сизый торфяной дым смердит гнилым камышом и хмыриным навозом. Странно, что эльфы не готовят на дереве, Уоллас натаскал им солидную дровницу. Свежие поленья еще не просохли, но во дворе сохранились остатки старой укладки, – оттуда он смог бы чурбанов поднести.
Ожесточенно лопоча на своем, Черенок длинной ложкой мешает в котле с хлебаловом мясо. Оно ползет по кругу, величественно, словно на смотре, – и уже наплевать, что снизу тянет дерьмом.
Им свойски заходит на кухню, принюхивается, бросает что-то одобрительное Черенку. Трясет за плечо вайну, облапив и прижав толстяка к своему боку, – лысая макушка как раз достает до выпирающих мостками ключиц. Затем Им наклоняется и густо сплевывает в котел. От ужаса Уоллас весь передергивается, но светлые только смеются. Даже жирный трактирщик скалится в щербатой ухмылке. За правым верхним клыком у него отсутствует зуб, – гримаса получается на редкость противной.
Черенок тоже плюется в еду. Его примеру следуют младшие повара, пара подтянутых эльфов с натруженными руками и мордами душегубов. Одинаково завязанные узлы на платках делают их близнецами. Тоже вайна, сразу видно, что не рабы-одиночки.
Наконец, Им вспоминает про топчущегося на пороге Уолласа:
– Че переминаешься? Плюнь сюда и проваливай. Тебе нужно танец придумать, пока кровососы не заявились.
Уоллас вмешивает желтую пыль в похожую на дерьмо глину, пыхтит и беззвучно хлопает в ладоши. Упившиеся зеваки со смеху обделаются, такое их ждет гнусное зрелище.
«Танец, значит, приспичило. Поплясать им нужно устроить» – ворчит про себя, пытаясь вообразить подобие музыки. Было бы легче, если бы барды настраивали инструмент, во дворе лютню хорошо слышно. Но те молчат, будто назло, и бередит душу предгрозовое спокойствие.
Цветные эльфы ему не нравятся крепче других. Он отравился отношением к ним бродяг-простецов, смешанной со страхом почтительной ненавистью, бессильной злобой и завистью.
Делает шаг и выходит на твердое место. Ладно, плевать. Он никогда не был танцором, не его это, петушатничеством баб развлекать. Другие парни показывали себя во всей своей стати, а он жался в углу: гномьи девы людские праздники не удостаивали вниманием, а обхаживать соплеменниц Уолласу не хотелось. Мало ли, перестарается и накликает сватовство.
Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.
Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он спляшет, тем скорее закидают объедками, – освободится и вернется к хмырям. Бояться нечего, а все равно и страшно, и стыдно. Хотя не так остро, как если бы он был человеком.
Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.
Со