Джексонвилль – город любви. Даниил Юрьевич Яковлев
положение. В нем нет, и не может быть спусков, подъемов и поворотов. Это вечность, а цвет вечности белый.
В Большом Мире считают наоборот. Фаина привыкла к этому, но не приняла. Решая извечную проблему: «быть или не быть», люди здесь опираются на зрительный образ. Смерть – это закрытые глаза, пустые глазницы, тьма. Жизнь – яркие солнечные лучи, краски, свет. Здесь слепой – наполовину мертвый. Люди Большого Мира не любят и боятся своих слепцов. В этом страхе – проблеск догадки о том, что слепой видит больше зрячего. А отсюда недалеко до немыслимого для здешних людей вывода о том, что смерть глубже, полнее, чем жизнь. Понять это в Большом Мире под силу только слепым. Физический недостаток, лишивший их способности видеть внешний мир, позволяет им познать мир внутренний, открывает перед ними высшую мудрость. Остальные здесь живущие в понимании вопросов жизни и смерти ушли не дальше заурядного цветка. Он раскрывает свои трепетные лепестки под лучами равнодушного солнца только потому, что оно – источник света. Жители Большого Мира радуются жизни и принимают ее, как бы тяжела она ни была, лишь за то, что она – Жизнь, и дает им возможность существовать. Они яростно ненавидят Смерть, которая лишает их этой возможности, но даже не смеют подумать: «А может это и к лучшему!».
Старуха еще долго оживленно расхаживала, почти бегала из конца в конец террасы, а Нина с удивлением ловила через приоткрытое окно кухни горячечный шепот хозяйки на незнакомом, гортанном языке.
***
Кормыченко отвез Кольцова домой. Вместе с Колей они затащили его в лифт и из рук в руки передали Алле Леонидовне, которая с рассеянной улыбкой приняла и хлебнувшего через край мужа, и пьяные извинения Василия Григорьевича. Вскоре Кормыченко и сам был дома.
– Добрый вечер, Мария! – Василий Григорьевич, пошатываясь, вошел в прихожую и, одетый, опустился в кресло.
– Устал, Василий Григорьевич, замаялся, заработался, – тихо и ласково проговорила-пропела Мария Тихоновна, – давай, я тебе раздеться помогу! Кушать будешь? Борщик свеженький есть, покушаешь, стопочку налью – полегчает.
Мария Кормыченко не притворялась. И дурой набитой она тоже не была. Мария Тихоновна жила так, привыкла жить. Само собой, она знала откуда вернулся муж, видела, что он на бровях, но без слова упрека, как всегда, присела на корточки, помогла ему разуться, потихоньку стянула с него пальто и, ведя его под руку в столовую, где ждал накрытый стол, продолжала говорить нараспев:
– Вот покушаешь, отдохнешь, пойдем к Мишеньке, он сегодня что-то неспокойный, видно тебя ждет, сердечный! Мычит громко!
– Мычит громко? Может, болит что? Ты доктора вызывала?
– Конечно, Васенька, приходил Виктор Степанович, посмотрел Мишеньку, слава богу, все в порядке. И лобик уже почти зажил.
На прошлой неделе Миша испугался чего-то, когда ненадолго остался сам в комнате, и сильно, в кровь разбил лоб об стену.
– А сейчас-то мама с ним?
– С ним, не тревожься, Васенька, пойдем, сперва поешь.
– Да