Тот, кто срывает цветы. Эли Ро
девушки. Ее не было видно, должно быть, она стояла под козырьком больницы. Девушка что-то весело тараторила про Рождество и постоянно смеялась.
Я запрокинул голову, задержал взгляд на редких холодных звездах и вдруг понял, что так и не позвонил маме, не поздравил ее с праздником, который она всегда ждала с нетерпением.
И на душе у меня стало еще горестнее.
Глава 3
Роза
1
В больнице у меня было полным-полно времени, чтобы подумать над происходящим. Для себя я решил, что ни одна живая душа никогда не узнает о том, что я сделал. Что изменилось бы – раскрой я свой секрет? Ничего. Мои слова не принесли бы пользы ни следствию, ни мне самому. Камеры у комнаты допросов не было – только в самом коридоре, и я счел это знаком. Никто ничего не узнает.
Из больницы меня выписали после рождественских праздников. Белые стены сменились приятным полумраком моей комнаты. Я почти не включал телевизор и не мог подолгу читать, потому что голова начинала болеть снова. Часами напролет я лежал под синим пледом – мама называла этот цвет берлинской лазурью – листал комиксы или спал. Иногда слушал музыку. Что-нибудь тихое, убаюкивающее. Изредка включал старенький магнитофон – еще с кассетами. Однажды заиграла «Bohemian Rhapsody». Тогда я впервые услышал ее целиком и, когда она закончилась, почувствовал такую сильную тоску, что сердце сжалось от затихающего голоса и одинокого звучания гитары – словно музыканты плавно отходят в тень и зовут за собой. Не успеваешь очнуться – и вот ты совершенно один посреди сцены, а голоса тебе только приснились.
Ночами я пялился в темноту, а она, голодная и жадная, смотрела на меня в ответ. Я плавился от температуры и страха, от головокружения и аритмии. Несколько раз на дню звонил Бастиан. «Лео, ты точно ел сегодня?» и «Диттмар задал столько домашней работы, просто ужас». С ним я разговаривал вяло, но честно пытался поддерживать разговор. В школу я еще не вернулся, поэтому Бастиан пересказывал мне все те новости, которые могли меня заинтересовать раньше, но не интересовали теперь. Половину его слов я пропускал мимо, иногда переспрашивал, а однажды и вовсе не услышал целый рассказ о происшествии на уроке географии, и Бастиану пришлось рассказывать вновь.
В один из вечеров отец все-таки привез штоллен, но у меня кусок в горло не лез, поэтому ему пришлось есть его в одиночку. Я испытывал смутное чувство вины за то, что в один момент сделался таким разбитым и безучастным, но ничего не мог с собой поделать. Я ничем не хотел заниматься, был апатичен. На подоконнике копились домашние задания, кладбище из кофейных кружек и кассетных лент. Я пытался читать мамин томик Шекспира, но душевные терзания Ромео казались скучными, а Макбет раздражал, я спотыкался о его монологи – только «Завтра, завтра, завтра»12 чем-то зацепил меня. Вскоре я пришел к выводу, что читать пьесы британского поэта в таком поганом состоянии – не самая блестящая идея.
Долгие разговоры по телефону с мамой немного меня успокаивали. Я переносился мыслями
«Завтра, завтра, завтра» – нигилистичный монолог из пьесы Уильяма Шекспира «Макбет».