Женщина при 1000 °С. Халльгрим Хельгасон
Англия?»
Папа: «Это просто значит, что Исландия, которая под Данией, которая теперь под Германией, занята англичанами».
Мама: «А побольше государств над нами поставить не надо?»
Папа склонил голову и стал смотреть на собственный узконосый ботинок, легонько пинающий дверной косяк. Это я вижу сейчас, а в свое время я отвернулась от него, сидя за кухонным столом напротив раскрытого окна и корпя над рисунком.
Папа: «Мы просто разменная монета в мировом кармане, засаленная тысячей рук. Вчера – датская, сегодня – немецкая, завтра – английская. У нас ничего нет, мы – никто, и ничего не можем поделать. Für immer und ewig kaputt[75]».
Мама (задумчиво): «Но у нас всегда есть весна. Она-то всегда исландская.»
Так иногда говорили в Исландии до войны, и неясно: то ли люди нахватались таких фраз из книг Лакснесса, то ли он ухватил фразу из живой речи и поместил в книгу. Она засмеялась странным смехом, произнеся эту реплику, одновременно печальную и правдивую.
Островитянке в ту пору было 36 лет, на ее лице жизнь оставила трещинки, а вокруг талии у нее появились годовые кольца. Она вознеслась на 133 ступеньки вверх: от маслобойки в островном исландском сарае – на ганзейский петушиный насест с видом на воюющий континент.
В этот день, десятый день мая 1940-го года, немецкая армия стояла на востоке – возле русских границ, на севере – у Полярного круга, буквально вчера начала вторжение в Нидерланды, а месяц спустя должна была проехать под Триумфальной аркой в Париже. На юге вот-вот должен был появиться Муссолини. Четырехлапая свастика простиралась все шире, и вскоре усы Хьяльти обещали накрыть всю Европу.
Я изо всех сил старалась выжать из огрызка немецкого карандаша исландскую горную синеву, а если бы я сосредоточилась еще больше, то могла бы услышать сквозь открытое окно тихий грохот танков возле раскрашенного карандашом горизонта. У городской черты стояли старинные ворота с башенками, Хольстентор, воздвигнутые средневековыми мужчинами для защиты и для красоты, но сейчас они стали наибесполезнейшим сооружением, не более чем усладой для взора; и сейчас мне вдруг кажется, мне, лежащей тут в гараже на склоне своей стремительной жизни, что мировая история – один сплошной гремучезмееподобный бредоворот, не имеющий ни капельки общего с жизнью, одна огромная мания мужества, которую женщинам во все века приходилось лишь безропотно терпеть. Вот если бы была Адольфина Гитлер, из нее бы получилась чудесная сестра милосердия.
Я снова подняла глаза и выглянула в окно, устремила очи детской памяти на покрытые патиной средневековые фаллосы и тотчас услышала внизу в переулке эрегированное приветствие: «Хайль Гитлер!» «Хайль Гитлер!» – раздалось в ответ. Там, где глупости отдаются эхом, ум ходит по стеночке.
Но что я тогда понимала во всем этом бряцании лат? Конечно же, очень мало. Для меня Германия была просто интересным краем: флаг красивый, девушки-миляги, мужчины-трудяги… И очи детского сознания не могли сложить вместе две башни и получить в итоге четырехконечное
Вечно и навсегда сломлены