«Точка зрения Корнилова». Петр Альшевский
удовлетворенно успокоился:
– Вы скоро заканчиваете?
– В принципе, я уже закончила. Предлагаете что-нибудь начать?
– Уже.
Когда они спустились вниз, их там никто не встретил. Они встретили целую прорву одетой преимущественно в черное молодежи, а их никто: бесчувственные палки скачут на плохо настроенных барабанах; потрясающе… я живу… потрясающе живешь? Ты? Я сказал: «Потрясающе. Я живу»; где моя жизнь, где не моя, русские нередко умирают со стаканом в руке; ребенок с дрожью говорит: «Слава Богу», ему одобрительно отвечают: «Да что я – тебе слава». И ребенок дышит. Не тяжело. Он дышит глубоко – глубоко, глубоко: готовясь к чему-то тяжелому.
«Ломать протянутую руку
Мне ни пристало даже вам», —
Он говорил неспешно другу
Сливая кровь его в стакан
И выжидая, когда гром
Объявит тост за них двоих —
Живого, пившего с трудом
Ну и другого, кто затих
Не веря в лучшую судьбу
Свою, чужую – все одно…
Ему ли корчится в миру
В глазах построив Шапито?
Выйдя во владения угнетающей своей людностью улицы, Корнилов обнаружил там дождь – практически одновременно дождь обнаружил его, но Корнилов был не один: с ним не двигалась с места его новая спутница, а с ней, успевшей навести порядок в оценке своих способностей рулить, покорно соседствовал ее широкий зонт.
Устроившись так, чтобы капли не попадали ему в рот, Корнилов приготовился говорить – он не завешивал висящий у него дома маленький штурвал со встроенным в него зеркалом не из-за траура, не из-за того, чтобы не видеть свой рожи; Корнилов не думал, о чем он будет с ней говорить: «Я выросла на Гребенщикове. А вы? Я? На супе с клецками» – эта девушка, аристократка, обезьянка сейчас с ним; ослабит ли она его ремень на выходе из чебуречной пока не известно, но от молчания она избавилась еще быстрее:
– Погода несколько сужает перспективы… Что скажете?
– Что-нибудь скажу. – Проникнув мыслью за плетеную использованными жилами ограду священных рощ, Корнилов моментально одернул себя ее возвращением. – Давайте угостим друг друга вином. Вы меня белым, а я вас тем, что покраснее.
Девушка улыбнулась, повела плечами; она придвинула Корнилова еще глубже под зонт:
– Давайте наоборот.
Понимая ее намерения, Корнилов не отодвинулся:
– You say you wanna revolution…
– Чего?
– Ничего.
И дождь, как-то противоестественно вдруг и, скорее всего, от недоумения, принялся отступать и прекращаться – когда ты встанешь, там тебя уже ждут, но ты идешь, ты продираешься; и тебя ничто – тебя даже фальстарт не остановит.
Спустя несколько дней Корнилов бесцельно прогуливался во дворе: светило домашнее солнце, и вернувшиеся с юга птицы – в родных краях хорошо, в насиженных местах без перебоев отпускают прохладу – уныло напевали заученные в чужих странах мотивы. Но появление Бандерлога