Радуга тяготения. Томас Пинчон
побережья, белесого мела, пристаней и променадов. За ним во главе толпы зевак прибежал констебль Дуббз.
– Не прыгай! – кричит констебль.
– Я и не думал. – Ле Фройд по-прежнему смотрит в море.
– Ну а что ты там делаешь. А?
– Хотел на море поглядеть, – объясняет Ле Фройд. – Никогда не видал. Я ему кровная родня, понимаете?
– А, ну да. – Коварный Дуббз тем временем к нему подбирается. – К родственничкам в гости заглянул, а? как мило.
– Я слышу Повелителя Моря, – дивясь, кричит Ле Фройд.
– Боженька всемогущий, а зовут-то его как? – У обоих лица мокрые, оба перекрикивают ветер.
– Ой, я не знаю, – орет Ле Фройд. – А вы как посоветуете?
– Берт, – предлагает констебль, припоминая, как надо – правой рукой хватать выше левого локтя или же левой рукой хватать…
Ле Фройд оборачивается и только теперь видит констебля, видит толпу. Глаза его округляются и мягчеют.
– Берт – это хорошо, – говорит он и задом шагает в пустоту.
Вот и все разнообразие, что горожане Фуй-Региса поимели с «Белого явления»: много лет подряд наблюдали розовый или веснушчатый отпускной наплыв из Брайтона, Выброс и Отброс всякий день радио-истории отливали в песне, закаты на променаде, диафрагмы объективов вечно открывались под морской свет, веющий в небе то резко, то мягко, на ночь аспирин, – и только прыжок Ле Фройда, единственное развлечение, пока не вспыхнула эта война.
Разгром Польши – и вдруг в любой час ночи видишь правительственные кортежи, что подкатывают к «Белому явлению», бесшумные, как сторожевые суда, выхлопы заглушены до беззвучия, – лишенные хрома черные механизмы, что сияли, если ночь звездная, а в остальном облачались в камуфляж лица́, которое вот-вот припомнишь, но отодвигаешь в небытие самим вспоминанием… Затем, с падением Парижа, на утес водрузили радиопередающую станцию, нацелили на Континент плотно охраняемыми антеннами, чьи наземные линии таинственно протянуты вниз, к дому, что день и ночь патрулируется собаками, которых особо избивали, морили голодом и обманывали, дабы выработать рефлекс вцепляться в горло любому, кто б ни приблизился. Это что, один из Высочайших взлетел еще выше – ну то есть поехал крышей? Что, Наши хотят деморализовать Германского Зверя, транслируя ему случайные мысли безумцев, нарекая – по традиции, заложенной констеблем Дуббзом в тот знаменательный день, – глубинное, еле зримое? Ответ – да, все вышеописанное, и не только.
Спросите в «Белом явлении» о генеральном плане би-би-сишного краснобая Мирона Ворчена, чей плавленый ирисочный голос годами заползал из потертой ржавой букли громкоговорителя в английские сны, затуманенные старческие головы, в детей на грани внимания… Вынужден был откладывать свой план вновь и вновь – поначалу один только голос, – лишенный данных, которые так нужны, никакой поддержки, он пытался достучаться до германской души тем, что под руку подворачивалось: допросы пленных, руководства Мининдела, братья Гримм,