Когда опускается ночь. Уилки Коллинз
в комнате была кровать, где я лежал, причем кровать под балдахином – подумать только, встретить подобное в Париже! Да-да, совершенно нелепая британская кровать с самым обычным балдахином из чинца – с самой обычной оборкой по краю; самые обычные душные, пыльные шторы: я вспомнил, как, попав в комнату, машинально раздвинул их к столбам балдахина, даже не заметив, что это кровать. Затем, умывальная стойка с мраморной столешницей, откуда на кирпичный пол до сих пор капала вода, которую я расплескал, – так я спешил налить ее в таз. Далее, два маленьких стула, на которые я повесил сюртук, жилет и брюки. Далее, большое кресло с деревянными подлокотниками, обитое грязно-белым канифасом, с моим воротничком и шейным платком на спинке. Далее, комод, где не хватало двух латунных ручек, и безвкусный побитый фарфоровый письменный прибор, который поставили на него для красоты. Далее, туалетный столик, украшенный очень маленьким зеркалом и очень большой подушечкой для булавок. Далее, окно – необычайно большое окно. Далее, потемневшая старая картина, которую тускло осветил мне неверный огонек свечки. Это был портрет молодого человека в высокой испанской шляпе, увенчанной величественным плюмажем из перьев. Сущий разбойник – смуглый, недобрый, – он смотрел куда-то вверх из-под руки, напряженно смотрел все вверх и вверх – должно быть, на высокую виселицу, на которой его собирались повесить. Как бы то ни было, судя по виду, он всецело заслуживал подобной участи.
Эта картина словно бы вынудила и меня посмотреть наверх – на верхушку балдахина. Она оказалась унылой и неинтересной, и я снова поглядел на картину. Сосчитал перья на шляпе молодого человека – они рельефно выделялись: три белых, два зеленых. Рассмотрел тулью шляпы – коническую, вроде тех, какие, по расхожему мнению, любил Гай Фокс[13]. Мне стало интересно, на что же он смотрит. Едва ли на звезды – такой сорвиголова не мог быть ни астрологом, ни астрономом. Наверняка на высокую виселицу, где его вот-вот повесят. Заберет ли палач себе эту коническую шляпу и пышные перья? Я еще раз пересчитал перья: три белых, два зеленых.
Пока я предавался этому весьма познавательному интеллектуальному занятию, мысли мои сами собой потекли в другую сторону. Лившийся в комнату лунный свет напомнил мне некую лунную ночь в Англии – ночь после веселого пикника в одной валлийской долине. Мне вспомнились все подробности поездки домой, все прелестные пейзажи, которые в лунном свете становились еще прелестнее, хотя я много лет и не думал об этом пикнике, впрочем если бы я пытался вспомнить его нарочно, то наверняка не вызвал бы в воображении почти ничего из той сцены, давно канувшей в прошлое. Какая из всех чудесных способностей, которые подсказывают, что на самом деле мы бессмертны, глаголет высшую истину красноречивее, чем память? И вот я лежу в незнакомом доме самого подозрительного свойства, в непонятном и даже опасном положении, – казалось бы, все это должно сделать совершенно невозможным холодные упражнения в воспоминаниях; и тем не менее я вспоминаю – против воли –