Дикарь. Алексей Жак
и, черная, на сей раз, опять же мини-юбка – и, вправду, ей безумно шли укороченные юбки, ее великолепные, стройные ножки сводили с ума. Но не грели обладательницу. Весь ее наряд годился к зиме в городе К., но никак не в морозной Москве. Она так и сказала, когда приехала:
– У нас вчера шел проливной дождь, но я все равно одолжила у знакомой шубку.
– «Нет, – подумал он, – так не пойдет. Она вся вымерзнет. Поворачиваем назад».
Парк Горького остался инкогнито, запорошенный шедшим снегом.
Они вернулись домой, замерзшие и радостные. Мамы не оказалось на месте, и он стал согревать ее, как мог, при свете телевизионного приемника, вещающего «Иронию судьбы», под гитарный перебор и песенную грусть, какую делила на всех притихшая и заскучавшая в этот день Москва. А после она уехала. Не дождавшись мамы, так и не увидав столицы.
…И вот прошел месяц. Целый месяц. Вечный месяц. Грустный месяц. Сергей напрягся, вспоминая, что он сделал за это время. Получил направление на пароход, стоящий в ремонте, славу богу, не в городе К., хотя, Зоя была бы рада. Без сомнений. Но это опять волокита, без перспектив, безнадега. Он едва-едва смылся, слёзно молясь в кадрах отправить его в путешествие, хоть, к черту, лишь бы не пытать в застенках «Зеландии», которой, казалось, уже никогда не избавится от дряхлой, старческой болезни, прогрессирующей к тому же из-за участия в ее судьбе, – по иронии, наверное, – удивительного профана в корабельном строительстве – отъявленного кооператива с безвестной репутацией. По этим причинам годной разве что на иголки в Китай. Ему поверили и отпустили с богом.
Новый пароход ремонтировался, или вернее собирался встать к причалу через неделю, в далеком и жарком Буэнос-Айресе, «у самого синего моря», как поется в блатной песне. Сергей там никогда не был, но видел отчего-то этот причал и это «синее море», тогда как за окном свирепствовала метель. Всего месяц, он поверил – все-таки валюта тикает, да и экипаж, то бишь и он, в том числе, это тиканье занесет в свой карман – актив, по-ихнему, всего месяц простоит странник у причала и дальше – рейс по Атлантике. Это ль не удача!
Еще он, от безделья, наверное, начал заниматься сочинительством. Не сказать, чтобы это было новое для него занятие, нечто он пробовал с детства: стишки, какие-то заметки, как их называют в литературе – эссе, что ли? Дневник, наконец, от которого он отказался, прочтя строки у мэтра, что дневник – низшая форма литературы. Можно сказать, что он не сочинял даже, то есть не выдумывал заново, не фантазировал, а пошлейшим образом переписывал то, над чем раздумывал «идя по жизни», вот еще один парафраз, штамп, конечно, но очень лиричный, романтичный, в фигуральном смысле колоритный. Так и просится на язык, то есть на бумагу. Он бы, разумеется, его переиначил, или лучше добавил бы к нему еще что-нибудь, например букву -с-, как сделал, будучи в Италии с -е-. Получилось бы «сидя…», что точнее, на его взгляд, сочинительство