Китай-город. Петр Боборыкин
услужении находишься у бабенки!»
Викентий вышел. Нетов взял со стола портфель и ждал не без волнения.
– Не выходили, – доложил, вернувшись, Викентий.
Нетов вздохнул. Этак лучше. Не сейчас надо испивать чашу.
Официанты, по знаку Викентия, выпрямились. Мимо одного из них прошел «барин», – прислуга так называла Евлампия Григорьевича, – не глядя на него. Ему до сих пор точно немножко стыдно перед прислугою… А в каком сановном, хотя бы графском или княжеском, доме так все в струне, как у него?
Без Марьи Орестовны он никогда бы сам не добился этого, кровь бы «разночинская» не допустила.
Лакей отвесил ему поклон. Барыня приказала и этому официанту и другим людям брить себе все лицо и волосы подстригать покороче. У ней зрела мысль напудрить их в один из больших приемов и расставить по лестнице. А при этом разве допустимы усы и даже бакенбарды?
Швейцар издали увидел Евлампия Григорьевича и встряхнул еще раз шинель, а не пальто: холодно и моросит. Викентий шел позади барина; дойдя до лестницы, он сбежал по другому сходу и взял шинель из рук швейцара.
– А пальто вычищено? – осведомился Викентий на всякий случай.
– Готово.
Поклон швейцар отвесил такой же, как и официанты. Немало он натерпелся от барыни. Она долго находила, что он кланяется по-солдатски.
– Шинель прикажете? – спросил Викентий.
– Шинель.
Камердинер накинул на него широкую, с длинным капюшоном шинель с серебристым бобром, простеганную мелкими клетками, самого строгого петербургского покроя, крытую темно-коричневым сукном, немного впадающим в бутылочный цвет. Марья же Орестовна дала ему совет заказать такую шинель у Сарра, в Петербурге.
– Статс-секретарь Бутков носил этакие шинели, – сообщила она ему, – так и называются: «manteau Boutkoff».
Ему бы никогда не догадаться. И действительно, когда он в этой шинели, то ощущает сейчас особую приятность: нет мехового запаха, мягко, руку щекочет атлас подкладки, всего проникает струя порядочности, почета, власти… Пахнет статс-секретарем и камергером.
Швейцар выбежал на подъезд. Конюх торопливо потер щеткой бок одной из лошадей и отскочил в сторону. Кучер перебрал вожжами и заставил пару подпрыгнуть на месте. Изморось все еще шла и начала слепить глаза кучеру.
На крыльцо вышел за швейцаром и Викентий. Он неизменно, делал это. Даже Марья Орестовна должна была сознаться, что не она его этому научила. На лице его всегда был вопрос, обращенный к барину: «Не угодно ли что приказать или что забыть изволили?»
Евлампий Григорьевич всегда говорил ему:
– Ступай.
Но Викентий подсаживал его каждый раз вместе с швейцаром.
В карете Нетов укутался и сел в угол. Портфель положил в особое помещение, ниже подзеркальника, куда можно положить и книгу или газету. Часто он читает в карете, когда отправляется на какое-нибудь заседание.
То, что он найдет там, куда едет по «своим делам» и соображениям, отступило перед тем, что ожидает его сегодня дома до обеда.
Неужели