Кошка-дура. Документальный роман. Михаил Черкасский
ребята. Жили прекрасно и день провели замечательный. А вечером у костра разгорелся серьезный спор: к Эрмитажу что ведет, лестница или пандус? «Спорьте, спорьте, ребята, – улыбался Волцит, – я вот тоже не помню, но обязательно пришлю вам фотографию и шоколаду для победителей».
Да, вкусный был шоколад, сглатывала Нинка воспоминания, сидя на скамеечке невдалеке от райкомовской «Эмки»: после убийства Кирова в райком уже просто так не пускали. «Здравствуйте, Вилли Семенович». – Подошла к нему у машины. «Здравствуй, Нина. Ты ко мне? В чем дело? – Выслушал. – Ну, вернемся. Вася, я задержусь, – сказал шоферу, а в кабинете позвонил: – Я хочу чаю. Поздно? Ну, пожалуйста, я вас очень прошу. Два стакана и два бутерброда. – И когда принесли: – Ну, Нина, давай перекусим, я чего-то проголодался».
Ничего не поняла, даже когда он подсунул ей свой бутерброд с колбасой. Тем временем Волцит вызвал помощника: что можно сделать? Ничего. Так. Та-ак… хорошо, принесите мне списки активистов. Полистав их, остановился он на Синице. И в тот же день послал машину за ней. «Вот, я поручаю вам эту девочку. – Улыбнулся он активистке, то и дело взволнованно приминавшей свою пружинную металлическую стружку на голове. – Ну, Нина… – Легко встал, улыбнулся, – теперь все будет в порядке. Голова у нашей мамы Кати серебряная, но сердце, даю тебе честное пионерское слово, золотое!»
В тридцать седьмом году Волцит, естественно, был арестован и, как было тогда, исчез. Так, словно его никогда и не было. В 1956 году Нина Ивановна пришла к секретарю райкома: так, мол, и так, я хотела бы написать о вашем давнем предшественнике. Как вы сказали – Волцит? Хм, ничего не слышал, сейчас позвоню в особый сектор.
Разговор этот слышала молодая секретарша и, когда корреспондент вышел, девушка догнала Нину Ивановну: «Простите, а вы… вы знали Вилли Семеновича?» —Взволнованно прижимала руки к груди. «Да. А почему это вас заинтересовало?» – «Я столько о нем слышала!» – «Вы?..» – Страшно удивилась корреспондентка. «Да, да!.. – Быстро кивала светловолосой головой. – Моя мама тогда была еще молодая, работала в райкоме уборщицей, она столько рассказывала, столько!.. Он такой хороший был человек. Вы знаете, приходил его сын». – «Да что вы!.. Он что-нибудь говорил? Отойдемте в сторонку». – «Он тоже искал… А Вилли Семенович написал… ну, оттуда, что… ну, я точно не помню, но что большевик не может дать себя расстрелять человеку с красной звездой на шлеме. И вскрыл себе вены. Так он сказал… сын…»
Женщина особист дала справку: латыш, член партии с такого-то года, выбыл, снят с учета. Все.
И стояла журналистка у здания, думала, что теперь придется ехать в архив, видела то место, где некогда дожидалась черная «Эмка», возле которой понуро стояла голодная девочка (но себя плохо видела). Вышел он, высокий, подтянутый, светловолосый, и на нем не сталинский френч-гимнастерка, а кировская, защитного цвета, перепоясанная широким кожаным ремнем. А какие же у него были глаза?