Кошка-дура. Документальный роман. Михаил Черкасский
салфетки, серебро, хрусталь да фарфор.
– Нигде не едала я так и уж теперь не поем, как у мамы Кати. А уж я-то, Саша, бывала еще на старых, на первых приемах, когда наши очень старались повкуснее принимать иностранные делегации. А здесь все было просто, без изысков, но как приготовлено! Закуски, крохотные грибочки, брусника моченая, кулебяки такие, что сдохнуть можно, в несколько слоев! Ни у кого никогда и похожего я не пробовала. Кислые щи, суточные, специально накануне варились. Гречневая каша в горшочках, завернутых в крахмальные салфетки, розовая, с корочкой. На твороге ее делала, приезжала чухонка, привозила. Я не знаю, как она ее готовила, помню лишь, что перетирала поджаренную крупу с творогом, запекала в духовке – специально плиту топила. И все сама, необыкновенно быстро и ловко. Лишь одно доверяла мне – натереть на терке горький шоколад, а она в это время стирала желтки, смешивала с шоколадом, заливала горячим молоком. Шоколад подавался в кофейных фарфоровых чашечках. Это было самое любимое блюдо для нас, молодых.
– А горючее подавалось?
– А как же!.. Мадера, кагор, портвейн – в хрустальных графинчиках.
Вот это и было горше всего: он, хозяин, этого сладкого, липкого, в рот не брал. Загодя запасался, но, бывало, не угадывал под закуску, больно сладко потчевала мамочка в такой день. «По престольным праздникам и нас, грешных, кормят…» – Тихонько, чтобы, упаси бог, мамочка не дослышала, сообщал он гостям. «Чего, чего-о?.. – Останавливались проворные руки. – Чего ты несешь там, Синица? Ишь, придумал: по престольным!.. И скажи… – удивленно оглядывала стол, – как язык у его не отвалится? Чтоб я больше такого не слышала!» – «Так святые же дни, мамочка». – «Что святые – точно! Первый раз в жизни верно сказал».
Гости были свои, сестра Лена, Липа с Виктором, с тремя сыновьями да еще и с приемышем Колей. Их, младых, кормили так, как потом (тем, кто выжил) никогда не приснится, а они тяготились, отбывали повинность. Вот самим бы, без стариков, безо всей этой мещанской ерундовины – салфеточек, скатертей, горшочков, графинчиков. Патефон бы сюда и – танцы!
– Вить, а, Вить… – Подзывал хозяин одного из олимпиадовых молодцов.
– Слушаю, дя-а Коль.
– Да тише ты… – Косился на дверь, куда ушмыгнула мамочка. – На, держи… – Совал горячую, потную бумажку. – Ты вот что, дружок, ты уж слетай в лавку…
– За?..
– Тс-с!.. – Клал тяжелую лапу на плечо паренька, глазами придавливал. – За шкаликом… только…
– Понял, понял, дя-а Коль… – Вернулся, под столом отдал и на весь стол вздохнул: – А у Коганов «Рио-Риту» играют…
– Где, где?.. – Повскакали к окну, распахнули рамы.
И вошла с майской свежестью другая, новая песня: «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю… – Реял полумужской голос над притихшим, еще не по-вечернему светлым двором, над ажурной часовой башенкой. – В моем письме упрека нет… – и тик-так, четко: – Я вас