Тетради 2016 года. Александр Петрушкин

      Хорошо лежать у неба

      под пробитой головой,

      чья прозрачна полусфера —

      электрической дугой

      хорошо, не умирая,

      воздух ложкою скрести,

      в смерть персты свои влагая,

      воды сквозь неё мести,

      хорошо в обнимку плакать

      вслед за смертию своей —

      и на цыпочках из рая

      выдувать шары светлей,

      затихать всей тьмы темнее —

      с непришитой головой —

      воробьиной печкой полным,

      с ангельской, как речь, иглой.

      И радость ласточки, и рукава садов,

      и слово, что уловлено в садок,

      и жженья пятнышко на языке чернильном,

      в котором жизнь покажется недлинной,

      но спутанной, где нас воды глоток

      предожидает, ко всему готов,

      среди предметов, что поют из линий,

      где каменеет бледный Господин

      от нас содеянных из радости и льдин,

      и сброшенных, как мясо, сожалений —

      всё это атом, что обнимет нас,

      и понесёт в полёте, через мрак

      в каком-нибудь созревшем мандарине,

      с женой моей, прозрачными детьми,

      которым мы всё зренье возвратим

      жестокое, двойное, кем поднимем

      свинцовых ласточек мы в разрывной полёт,

      где птаха с неба отрывает ход —

      срываясь в воздух, что собою пилит,

      где в кольцевых, как выдохи, стволах

      произнести не успевает «ах»,

      но падает почти что без усилий,

      кем радостно падение садов —

      когда дыханье наше нас не ждёт,

      в своём мерцая атоме мгновенном.

      Наскальный человек, живущий внутрь —

      не соблюдая временную жуть,

      напяливает камень на пальто,

      улиткою, по имени никто,

      он совершает одиссею, путь —

      попробуй за него, как тьма, скользнуть

      и отразишься в вечности его,

      которая, как изморозь, в стекло

      сложилась вслед за пропуском твоим

      где дворники мигают с лобовым

      горячим задыханием ворон,

      что в трещинах тройных несут урон —

      когда-нибудь и я внутрь оживу

      тревогу принимая, как жену,

      пергамент, иероглиф и Урал —

      ни для чего, который здесь соврал.

      где камень, разрываясь, как орех

      запоминает птичий тонкий смех —

      и крутится внутри его спираль,

      как человек, который долго спал

      Густы бутылки нашего дыханья,

      которые – средь осени звеня —

      теряют все права на пораженье —

      в её плавильне точного вина

      «Вина их высока – и это право

      хранить они устали» – говоря

      так – дворники и грузчики устало

      садятся справа, плакая в меня.

      Я не горжусь своим прекрасным правом

      взять на себя за речь свою вину

      прямую, как портвейн и – грузчик Ваня

      меня глотнёт и в тьму, и в глубину.

      С густой бутыли станет он прозрачным

      и полетит, как шарик надувной,

      туда где вся вина меня лишь значит

      и ничего не значит предо мной.

      А на причале вглядываясь в наши,

      холодные, как кашель, голоса

      сгущаются улыбки или чаши,

      в левиафана животах галдя.

      С лицом холодным между крыл

      и лошадиным ликом

      не спрашивай – зачем я был

      в твоей земле и дикой

      зачем я жаждал речи, и

      на рыбе бессловесной

      своё дыханье рисовал,

      как память о чудесной

      твоей невидимой воде,

      что между нами