Вчера я убил свою мать. Марк Перовский
его. Каждое утро я вставал раньше всех, чтобы помочь всем приготовиться к новому дню. Первым делом нужно было разбудить старшую сестру, Лейлу, заставить её готовить завтрак на маленькой кухне, в которой всегда воняло тухлой рыбой, потому что отцу было угодно, чтобы она лежала там, в одном из шкафов на верхней полке. Сестра моя больше всего на свете любила поспать. Я её понимал – она одна из немногих в нашей большой семье могла позволить себе устроиться на работу прачкой в Ньюпорте. А ещё единственная могла позволить себе отучиться в школе. До города она добиралась пешком, отчего у неё постоянно болели ноги и поднималось давление. Хотя она всё равно была той ещё язвой и вечно норовила как-то побольнее задеть и меня, и братьев. Меня она, конечно, не любила больше всего, потому что я был самым старшим из мальчиков, остальных трогать ей, видимо, было совестно.
В комнате у неё вечно был беспорядок. Разбросанные открытки, купленные в ближайшем почтовом отделении, одежда, которую она не успела сложить с прошлого дня, книги о вечной любви – это была её странная, пустая жизнь обыкновенной прачки из Ньюпорта. И я каждое утро приходил её будить.
После того, как она скажет мне что-то типа «опять в кровать напустил, мелочь?» или «иди на горшок лучше сходи, пока я не встала», я уходил вниз, на первый этаж и, зашнуровав свои ботинки на толстой подошве, стоя в полумраке рассвета, идущего со стороны пока ещё цветущих полей пшеницы, выходил на улицу. Вдали виднелось бушующее море. По утрам оно неистово билось о влажный пустынный берег, омывая валуны, разбросанные по всему пляжу, старый-престарый пирс, построенный моим отцом ещё до моего рождения. Облака плыли низко, словно неясный туман, медленно поднимающийся всё выше, ветер сгонял тучи на запад, куда-то за горизонт, куда в конце дня так же привычно завалится практически мёртвое солнце.
Я уходил к сараю колоть дрова для печи – в конце зимы обычно было всё ещё очень холодно. Брал старый топор, начинал делать своё дело. Это была самая лёгкая, спокойная часть дня, которую я любил больше всего. Хотя нет, наверное, больше всего этого я любил вечер, закат и спокойное море. Однако причина такой странной любви была не в рассвете и не в закате.
Она была в человеке.
Мать моя всегда была деспотичной, слегка поехавшей дурой, у которой неплохо получалось вышивать. Каждое утро, ровно в половине восьмого утра, она выходила из своей комнаты, и тогда я понимал, что одна из двух лучших частей дня заканчивалась и начинался леденящий душу ад, медленно выворачивающий душу. Я бросал колоть дрова и шёл приветствовать её – иначе она снова бы взяла плеть и пару раз ударила ею по спине. Эту боль ни мне, ни Лейле, ни братьям не забыть никогда – словно раскалённый металл медленно стекал по спине. На мои глаза вечно наворачивались слёзы, когда мы с братьями шли в баню раз в две недели, и я видел на их спинах бледные шрамы от ударов. Наверняка, на моей спине всё было в разы хуже, но никто не хотел говорить об этом, об этой боли все привыкли молчать и делать вид, что это осталось в далёком прошлом.
– Мы