Вчера я убил свою мать. Марк Перовский
на душе: люди ведь обычно растят их, чтобы в конце концов убить и съесть. Звучит как-то по-варварски.
Я вернулся в дом, позвал братьев на завтрак. За столом как обычно никто не говорил, мать смотрела на нас, словно орёл с высокой горы высматривал жертву, а отец сидел и лишь смотрел в тарелку с кашей больше похожей на клей, смешанный с водой. Его губы поджаты, словно бы он боялся вздохнуть.
Даже если никто не хотел замечать этой странной атмосферы, то я замечал все малейшие изменения в лицах, в интонациях, в мимике. Каждый взгляд, каждая фраза – их я воспринимал чаще всего близко к сердцу. Да, в последние несколько лет я отучился от этого, но что-то всё равно вижу. В доме, где больше нет чувств, быстро разучиваешься быть живым.
И вся наша семья жила в доме, где мы не живы.
Убежать, убежать, убежать. Вот мои мысли в последние несколько дней. Убежать от матери, убежать от этого дома, убежать от себя. И если от первых двух ещё можно как-то уйти, то от самого себя никогда не скроешься. И это медленно разъедало мне душу.
После дня рождения Филиппа прошло уже четыре дня, и мать тут же заставила его вычищать свинарник, забирать яйца у кур. Я до сих пор помнил его лицо, когда она вручила ему большую метлу, наверное, даже больше его самого. Этого я и боялся – она запрягала в работу по дому всех, кто жил в этом доме. И все пахали, кроме неё самой. Она уходила на работу, приходила поздно ночью и падала спать. А когда у неё был выходной, то в доме начинался кромешный ад, маленький концлагерь под руководством матери. Все ходят по комнатам словно призраки, делают всё монотонно, даже боясь переглядываться. Не знал я, чем был обусловлен страх перед ней. Ах да, она била детей плетью, стоило кому-то хоть ненадолго замешкаться.
Я пытался всмотреться в её маленькие серые глазки, злобно блестящие в вечерних сумерках, пытался найти там ответы на вопросы, так долго мучившие меня: почему она стала такой? Почему она не любит нас, своих детей? Почему она так упорно старается причинить всем боль?
И не мог найти в её глазах ничего, кроме бесконечной тьмы и яростного огня в них.
А с виду ведь она стала значительно сдержаннее, чем до того странного ужина. Просто бесстрастное лицо, каменная маска, не выражающая никаких эмоций. Даже тело, казалось, слегка высохло, стало больше похоже на сухую надломленную ветку.
На колонке как-то раз я вновь встретил Элис, которая жила в горящем на рассвете корабле. Она улыбнулась, как только заметила меня на горизонте, приветливо помахала рукой. Я забыл помахать ей в ответ – никогда так никто не приветствовал меня. А теперь… в душу закрадывалось смутное ощущение, что в моей жизни что-то было не так. Мне было странно смотреть на её искреннюю улыбку, слышать звонкий смех, видеть глаза, в которых сияет блеск жажды жизни и приключений. Я ведь всю жизнь думал, что такая жизнь, как у меня… она у всех. Видимо, целых семнадцать лет я ошибался.
– Ты придёшь к нам? Мама тебя ждёт в любой день, – светло сказала она, и даже сквозь облака на мгновение выглянуло