Стихотворения. Ян Вильям Сиверц ван Рейзема (А. И. Аргутинский-Долгорукий)
рукою властной
призраки теснит.
Не глумись жестоко,
не гневи судьбы,
и глаза пророка
всколыхнут звезды.
Через бой суровый,
через вопль времен —
негасимо слово
и нетлен закон.
Но на торг площадный
у него запрет,
так во тьме исчадной
благородней свет.
И, беду исчислив,
ты уже не рад?
Так упадок мысли
возвещает ад,
приговор Вселенной,
помраченье звезд,
темноты растленной
безобразный рост.
Но в глуби сердечной
нам грядут судьбы
тьмы и света – вечной,
роковой борьбы.
1978
Имена
Есть имена – будто имени нет,
по которым, печалясь, исходят тоской.
Те имена, на которых запрет,
словно звезды цветут в непогоде ночной.
Есть имена – и гласит алфавит,
и страница укромный ведет разговор,
и призывно пророчество гордо горит,
и выносится в сердце тяжелый укор.
Есть имена – словно вещий почин,
есть имена – будто нет среди нас,
те имена, о которых молчим.
Каменистой тропою идет Фортинбрас.
Те имена, что берутся во храм,
их не выдаст ни дрожь, ни рука, ни висок,
что восходят как знаки к высоким мирам
и на землю сойдут, как исполнится срок.
1978
Поэт
Судьба поэзии – в поэте,
как бой столетий – в сей земле,
тех двадцати его двухлетий,
как мощь, явленная планете
и вновь простертая во мгле.
Но тьма суровая закрыла
небесный логос золотой,
молчат далекие светила,
но жизнь его благословила
своей пречистою слезой.
Ему предведомы мгновенья,
и в дни жестокой пустоты
он слышит тихие моленья
и золотые песнопенья,
и предвещающие сны.
Но лишь коснется ненароком
струны печальной и простой,
душа возносится потоком,
и в этом облаке далеком
уж ясен логос золотой.
1978
Романс
В кафе каком-нибудь, где улица видна,
а фонари подчеркивают бедность,
я примощусь у самого окна,
преодолев неловкость и надменность.
И в час глухой, когда закончен счет,
и тень совы парит над фолиантом,
далекий гость из темноты сойдет
в пустынный зал с седым официантом.
И в тайном свете этого огня
преобразятся чахлые растенья.
Зачем он здесь и смотрит на меня,
как будто я – его благословенье?
Он так знаком, высок и молчалив,
но лоб его уж пламенем охвачен,
как будто хор, минувшее простив,
уходит ввысь неумолимым плачем.
Где стол был яств, там тень моя легла,
отбрасывая