Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым. Отсутствует

      Первые мои шаги на новой кафедре и первые на ней выступления были не без серьезных шероховатостей – здесь знание того, что Энгельс сказал о Бальзаке, и всего в этом духе предполагалось более твердым и пространным, чем в МГУ. Еще была жива старая советская профессура во главе с М. Е. Елизаровой, от которой Михальская приняла кафедру. Так что пришлось научиться избегать канонических тем и несокрушимых идеологем.

      Защита диссертации прошла успешно с некоторым нарушением дозволенного, благодаря не мне, а второму оппоненту – Урнову-сыну (он будет оппонировать и на моей докторской, так что все три защиты, начиная с диплома, у меня состоялись при участии этой литературоведческой династии). Дмитрий Михайлович в своем отзыве в качестве критики счел, что я недостаточно остановился на мнении Георга Лукача об историческом жанре. Недостаточно?! Спасибо, что вообще это тогда запретное имя было дозволено упоминать и сказать о его знаменитой (вульгарно)социологической теории. Урнов же взял и обострил тему в отзыве. Мне заранее было сказано: про Лукача не отвечать. Но Урнов – в тогда очень идеологически ортодоксальном совете МГПИ, – взойдя на трибуну, заявил, что отзыв прилагается, он безусловно положительный, а говорить он будет о Лукаче. И что же делать? Получаю записку от Нины Павловны: «Отвечайте о Лукаче». Я и отвечал, так что совет настороженно проснулся в ожидании – как бы чего не вышло. Но ничего не случилось, все-таки на дворе были – семидесятые. Все поздравили с нетривиальной защитой.

      Я вспоминаю те старые обстоятельства академической жизни, чтобы сказать, как эта жизнь была устроена Ниной Павловной на подвластной ей территории. Существовали общие правила и запреты, время для которых проходило, но кто-то должен был почувствовать это первым и взять на себя определенную смелость – раздвинуть границы. На кафедре зарубежной литературы МГПИ это делалось при общей, повторю, крайне ортодоксальной атмосфере данного педагогического заведения. И атмосфера на кафедре была другой, чем в МГУ: там во главе стояли за-претители (хотя общий состав кафедры был куда более затронут вольномыслием), а здесь у руля были две личности, каждая по-своему пользовавшаяся и уважением, и – без преувеличения – любовью.

      Здесь проходили удивительные заседания кафедры, на которых все аспиранты должны были высказаться. И это не казалось в тягость. Это был, как сейчас бы сказали, «диалогизм», живая разговорная атмосфера. И создавала ее прежде всего Нина Павловна, которая при неизменной твердости своей линии, прежде чем принимала решение, хотела, чтобы решение разнообразно обсуждалось и было понято всеми. Ей как-то удавалось обособить разговор на кафедре от общей идеологической атмосферы, во всяком случае от тех структур и авторитетов, которые этот интерес должны были подсушивать, сужать или вводить в какое-либо русло. Все было человечнее, а в силу этого свободнее. Свобода эта шла не от того, что проговаривались какие-то диссидентские или дерзкие идеи, этого никогда по сути дела не было.