И бездны нам обнажены. Татьяна Юрьевна Харламова
волнение, почти ужас охватили меня, и я почувствовала, что не могу, боюсь смотреть на неё. Что-то очень необычное было в этой спящей девушке. Её красивая головка, упавшая на ладошку, должна была отбрасывать на стену чёткую тень – так падал свет. Но даже намёка на эту тень не было. Бежать, скорее бежать отсюда. Возможно, утром всё будет по-другому. День разрушает то, что создаёт ночь…
Ощущение озноба не проходило. Максим тихо похрапывал, уткнувшись в подушку. Включив обогреватель, я немного согрелась, успокоилась и не заметила, как уснула.
Очнулась же от какого-то странного обжигающего тепла и потрескивания. Где-то звучала музыка. Дверь комнаты была распахнута настежь, и холл, громадный и просторный, продолжал её. Мебели почему-то в холле не было. На полу стояли десятки свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.
Под монотонную музыку в танце тихо скользили пары, одетые в бальные платья и костюмы. Лица дам и кавалеров были скрыты масками. Если какая-то свеча начинала потрескивать, человек в чёрной маске останавливал ближайшую к ней пару, и те покорно опускались на колени. Я отчётливо слышала, как человек в чёрной маске задаёт вопросы толстой даме, похожей на торговку, несмотря на обтянувший её телеса бархат. Он спросил, доводилось ли ей предавать своих родных и близких.
– Нет-нет-нет, – запричитала она, и свеча на каждое её «нет» трещала всё сильнее, пламя билось, выгибалось дугой.
– Ты лжёшь, – тихо произнёс он. – Разве это не твои дети?
Два мальчика-близнеца в матросских костюмчиках подбежали к ней и с криками «мама!» обняли её, и видно было, как её лицо под тесной маской стало мокрым от слёз.
Один из мальчиков оттолкнул её и засмеялся.
– Ты помнишь, как привела нас вместе с братом в магазин и попросила продавщицу дать братцу мороженого и леденцов, а меня как будто и не замечала? Тогда я сам полез рукой в его кулёк, потом забился в угол и съел все его конфеты. Это было моё первое воровство. И ты мне тогда надавала оплеух.
– А теперь посмотри, что с ними стало, – человек в маске поднял свечу и направил свет в дальний угол холла. Там появились две тени. Я невольно содрогнулась – у одной из них была петля на шее и страшное, в кровоподтёках лицо. Другая тень, запрокинув бутылку, торопливо поглощала её содержимое. Было слышно, как булькает в горле портвейн. Осоловевшие глаза смотрели в зал, но ничего не видели.
– Они не знали материнской любви, и потому их жизнь так сложилась. Один, вор-рецидивист, умер в тюрьме, другой – спился, – отчётливо произнесла «чёрная маска». – Ты виновна в их бедах. Только пламя очистит тебя.
Прекрасная музыка Моцарта не заглушала его слов, а словно бы усиливала. И я с ужасом увидела, как женщина покорно приблизила губы к огню и как корчился и чернел её рот в этом страшном поцелуе.
А в глубине зала, в мягких отблесках свечей, скользила моя прелестная незнакомка. Она была единственной, кто танцевал без маски. Чёрные кудри её развевались, и мелькали при поворотах белые атласные ноги. Я любовалась ею. Там, где она танцевала, свечи горели ярче, вдохновеннее