Summa ideologiae: Торжество «ложного сознания» в новейшие времена. Критико-аналитическое обозрение западной мысли в свете мировых событий. Рената Александровна Гальцева
«спонтанно, без просвещенных теоретиков», создали органическую модель новых общественных объединений, более успешно защищающих интересы труда от эксцессов рынка рабочей силы, чем искусственные фаланстеры и коммуны утопических социалистов. Но, называя тред-юнионы «адекватной классовой организацией рабочих», Уоткинс тем не менее тут же говорит о невозможности их плодотворных действий в широком масштабе без внесенного извне учения, которое «хотя и иллюзорно» в своих чрезмерных притязаниях, но необходимо для усиления чувств пролетарской солидарности; со временем же социально-экономическая миссия тред-юнионизма, фактически не нуждаясь ни в каких дополнениях, как бы освобождается от этого скоропреходящего идеологического «излишка». Увлекшись схематическими представлениями о том, что во всех идеологиях действенны и значимы, в сущности, только реально-политические их стороны, по ходу истории сбалансированно дополняющие друг друга, а духовный заряд каждой из идеологий играет роль лишь эмоционального возбудителя, «лозунга», автор в результате игнорирует серьезность и всеобщность революционно-преобразовательных намерений марксистской теории.
Можно сказать, что для Уоткинса, в отличие от вышеупомянутой точки зрения Брахера или Нисбета, все идеологии XIX века – «частичные». Постепенное вытеснение «частичных» идеологических признаков «тотальными» и перерождение первых идеологий во вторые характеризуется в другой политической терминологии, на языке Н. О’Салливена (67), как смена одного стиля политики другим: «ограниченного», ориентированного на государственную стабильность, – «активистским», подключенным к массовым общественным движениям. Этот сдвиг, по словам О’Салливена, выражается в следующих конкретных чертах: 1) отказ от пиетета перед законом в пользу цели, то есть, как поясняет автор, «идеологии», которая, не ограничиваясь формально-правовыми компетенциями, свойственными прежнему, неидеологическому государству, становится содержательным базисом общества; 2) отказ от принципа устойчивой территориальной идентичности государства в пользу динамического отношения к территории, нередко диктуемого представлениями о геополитической миссии;[22] 3) отказ от разграничения между общественной и частной жизнью, вследствие чего приватная человеческая энергия верности и преданности, на которую прежние носители власти претендовали лишь отчасти, поглощается без остатка государственным патриотизмом; 4) вытекающий отсюда перенос центра тяжести с вопроса о том, как гарантировать непревышение властителем своих полномочий, на то, кто, какая группа станет достойным, застрахованным от злоупотреблений обладателем всей полноты власти; 5) отказ от терпимости к разнообразию форм правления (лишь бы они были легитимны) в пользу обязательного народовластия – «демократии», пусть номинальной, но предполагающей только один, мажоритарный тип конституции (оправдание любых крайних мер
Уже Французская революция, напоминает Ш. Эйзенштадт, дала образец государства, которое видело свою миссию в распространении революционного строя по всей Европе и в поощрении революционных группировок за своими рубежами.