Химера. Юрген Ангер
и ты, моя Смерть! – обрадовался Рене, и весь устремился к нему, и белокурый гигант подхватил его на руки, словно пушинку, и внес в дом – а Рене обнимал его за шею и что-то шептал на ухо. Имя гувернера молодых Левенвольдов и в самом деле было Deses, что по-французски и значит – Смерть.
Десэ уложил своего воспитанника на козетку в гостиной, ловко стащил с него обледеневшие гетры и негнущиеся ботфорты, и с самым невозмутимым лицом принялся массировать юноше ноги. Мимо них тащили в комнаты дорожную поклажу, порозовевший в тепле Казик взволнованно рассказывал отцу, как они ехали, и как доехали, и доносил последние рижские сплетни.
– Десэ, а в этом доме – у тебя тоже есть секретная каморка? – шепотом спросил Рене своего учителя – и лукаво ему подмигнул.
– Да, есть, – усмехнулся Десэ. Правильные черты его то и дело сводило судорогой – если бы не это, Десэ был бы настоящий красавец, – Как только ты придешь в себя, малыш – я все тебе покажу.
– И Казику? – с ревностью спросил Рене.
– Обойдется Казик, – совсем тихо прошептал Десэ, – образина бестолковая.
Во дворе послышался звон бубенцов – прилетели еще одни сани, высокие и легкие, как комарик-карамора.
– Вот и Гасси! – отец посмотрел в окно и тотчас узнал – чьи это сани, – Все не чаял вас дождаться…
Десэ встал с козетки и неслышной тенью – что удивительно было для его комплекции – выскользнул из комнаты.
На пороге гостиной явились двое – два кавалера в подбитых мехом плащах, и под плащом у обоих белел генерал-адъютантский мундир – светился таинственным лунным светом, словно спрятанное сокровище. Под мышкой каждый из кавалеров держал чудесную пуховую шляпу, и шпаги их висели в роскошнейших портупеях, обвивших владельцев, словно драгоценные аспиды – на таких кавалеров захолустным юношам приходилось разве что любоваться, завистливо разинув рот.
– Простите, папи, но мы к вам совсем ненадолго, – первый из вошедших поклонился хозяину дома, – только взгляну на наших оболтусов – и, увы, мы сбежим от вас – ведь нас ожидают дамы.
Отец тут же извинил его – и, в самом деле, говорившему можно было простить и пущие прегрешения. Гасси, Карл Густав, был не очень высок, но великолепно сложен, и словно мерцал изнутри – теплым светом живого искристого обаяния. Парика он не носил – впрочем, как и его спутник – и темные волосы вились по его плечам, будто живые змеи. Во взгляде Гасси не было той многозначительной томности, как у Рене или у Казика, он смотрел прямо и решительно, и делалось ясно, отчего зовут его иногда – «неистовый – Amoklaufer – Гасси». Римский нос, фамильная черта всех Левенвольдов, добавлял лукавства его физиономии, но ровно настолько – чтобы маска римского патриция ожила и сделалась симпатичным человеческим лицом.
– Казик, дитя мое! – Гасси заключил в объятия среднего брата, и полы плаща колыхнулись, а перевязь звякнула, – Ты холодный, как ледяная статуя! И хорош – тоже как статуя, даже несмотря на преодоленный путь. А где же наш малыш, наше картавое недоразумение?
Рене