8-9-8. Виктория Платова
он над самым ухом. – Бездушная маленькая сволочь!
– Пусти, – сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. – Дура!
«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радиоастроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.
– Сам ты дурак, – ответила тетка в стиле малыша Осито. – Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?
– Я не улыбался.
– Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?
– Кто?
– Твой папа.
Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить – любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это – необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем – все то же самое, воздух едва слышно колеблется:
– Как у тебя дела, мой мальчик?
– У меня все в порядке, папа.
– А твои друзья, они тебя не обижают?
– Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот – заступаются.
– Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
– Я берегу.
– Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
– О дружбе?
– О дружбе. И о многом другом.
Беседа исчерпана – на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти – пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
Взгляд отца всегда блуждает – но не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
Воспоминания не имеют никакого отношения к любви – любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
– Нисколько он меня не любил, мой папа.
Сказал и повернулся, побрел прочь.
– Эй, подожди! – В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. – Подожди, ты не прав!..
Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
– Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
– Откуда ты знаешь? – Секунду назад Габриель дал себе слово не