Стихотворения. Александр Петрушкин

      Где дирижёр идёт по тьме,

      её достраивая грозди,

      как музыки хулу и гнев —

      так поводырь в дорогу гвозди

      вбивает мягким каблуком,

      и пёс поношенную осень

      разматывает между лап,

      как мраморный клубок колосьев.

      Что Боратынский здесь поёт?

      и не попав в мотив ни разу,

      перчаткой ищет оборот

      в ключах, похожих на заразу,

      любая родина – любовь —

      как псы она неистребима

      и также гадит, как кровит,

      где оспяная нота – лимба

      воспоминание. По тьме

      иди, срывая в голос кости,

      хрустящие, как первый снег,

      что запечён в пурги колёса.

      И Дант, замёрзнув в стаю нот,

      жуёт снежок чужбины или

      выходит на подземный лёд,

      себя пройдя до половины.

      Тепла погода. Не в последний раз

      надеюсь, пролетая над фанерой,

      которая в Париже протекла,

      подобно русской речи, и над Сеной

      лежит просторной белою водой,

      качая воробьиной головой,

      обратно ангелов закачивая в небо,

      влекомая, как снег в водоворот,

      как призрак в прошлое, летит на чёрно-белом

      экране онемевшего кино

      и выцветает в плёнке этой сферы,

      переходя в прекрасный перегной.

      Фанера, береги, как зверь, меня

      касаясь дыма жадными устами,

      испившими и неба, и огня —

      в зеркальном августе они стоят меж нами

      и хлопают пространством и детьми,

      меняясь речью, словно лошадьми

      с горящими под сеном головами.

      Пропажа, что с тобой случилась,

      идёт теперь тебя искать

      свистит на пару с пастухами

      идёт по миру, как твой брат.

      А снег хрустит над головами

      потери вашей с ним, двойной,

      и исчезает в снеге речи,

      синея, сбой.

      И светится внутри пропажи

      фонарик, как и у меня —

      и ходим мы в прозрачном лесе,

      в потерь огнях.

      Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг

      шар листвы до окружности долгого сада,

      продевает себя через взгляда иглу —

      потому что руины вокруг, а не ада

      длинный эпос, порушенный птичьей ордой

      и десантом воды в закольцованной жажде —

      отчего ты и вырван, как водоворот,

      чтобы сшить грунт и небо, как древо, однажды.

      И стоишь, а не видишь, как нити твои

      перервут лабиринта прозрачную глотку,

      и пойдут, как глотки,