Стихотворения. Александр Петрушкин

      Колокол висит над головой

      колокольчика, растущего из стужи:

      слева – небо, справа – слово, а внутри —

      малое, которому он нужен.

      Повисит и ляжет на бок он —

      словно тигр, зияющий в синице,

      колокольчик песенку поёт —

      колоколу дышит в рукавицы.

      …лев живёт в пустыне

      [скажешь: сгинь

      самая чудная из причин

      чуда и молитвы – не спеши,

      сядем рядом, в лодке посидим,

      поседеем, глядя небу в рот,

      как пустыня, что во льву живёт,

      плачет в льва, чтоб жажду утолить]

      и вода в очах у них хрустит.

      Так снег здесь переходит небо,

      ступеньками там становясь,

      где перевёрнутые воды

      растут сквозь грязь

      мою, густую и родную,

      что стала кожей, речью и

      лицом, что левою рукою

      я отмываю до крови,

      до этих вод, до плеска рыбы,

      что поймана на смерти страх,

      до слов, которым я поверю,

      смолкая в прах.

      Так нас ведут поодиночке

      за снегом бубенцы из мглы

      и протыкают света точки

      зрачки зимы,

      и кровь течёт по целлофану

      когда-то бывшего лица,

      и снег идёт навстречу снегу,

      в лицо дыша.

      Вот – родина вторая, что с начала,

      как будто вторник, на меня стучала —

      на телеграфе дивное письмо

      лежит и дышит в мясо сургучом:

      вот родины предел. Начни сначала —

      земля твоя, что изнутри всё знала:

      я был агент конечно же двойной

      лежал межъязыковою войной —

      и русский весь язык казался узким

      заштопанным, как влажный перегной.

      Вот родина – прекрасна в умиранье —

      лежит внутри и нефтяной волной

      подожжена, как спичкой, дирижаблем —

      и небом, что горит передо мной

      едва-едва – как Пушкин, в поле жабры

      свои оставив февралю, бежит

      на Родину, что первая, корягой

      из речи чёрной, словно зверь, дрожит —

      где мяса письмена из мягких лёгких,

      где свет, прошитый светом, в снег лежит

      лицом своим – теперь невиноватым —

      где всяк Харон по-русски, говорит.

      То отражение, что держишь ты,

      пытаясь его – словно бег – упустить

      в кадры, застывшего вдоль, кино —

      остаётся тобой всё равно.

      Скажем: