Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин
стеснительно уточнил, – примерно.
Так Горький, как он считал, неузнанным покинул свое обиталище.
Для начала решил посидеть на скамейке в скверике.
Пригляделся к двоим старичкам. Те, изогнувшись, потому как скамья была с грядушкой, играли в шашки.
– Слышал, – сказал тот, что играл белыми, видимо, ожидая, что рядом умостится именно он, Алексей Максимович, – Горький из Италии приехал.
– Опять учить как жить? – спросил тот, у кого были черные шашки, и вдруг зачастил: – Откуда он такой гнусноты в своих рассказах понахватал? Ни одного героя нет, чтобы он был на человека похож.
– А какова девка в рассказе «Двадцать шесть и одна»? А? Во! А ты говоришь…
К играющим подбежал какой-то малыш и поместил посередине доски четвертинку кирпича.
– Пойдем! – сказал тот, кто играл за черных. – Это уже теперь конец.
И – точно. Мальчишка сметал на доске все шашки.
– Ты вот его подергай за бороду, – озлел тот, у кого были белые шашки, и кивнул в сторону Горького.
Алексей Максимович стремительно поднялся. Подобное не входило в его планы.
Остальные скамейки были заняты, потому он тут же покинул сквер.
Зашел в столовую.
– У вас чайку можно попить?
– Отпускаем только комплексные обеды, – сказала здоровущая, так и просящаяся на рекламу обжорства, деваха.
– Значит, отдельно чаю нету?
Она повернулась к нему спиной.
И вдруг, откуда-то из открытой двери прополз на четвереньках сквозняк, нанесло тем самым запахом клозета, которым встретила его Москва.
И он побрел дальше.
– Вы хотели киш-миш промыть, – догнал его дедок в тюбетейке. И не дождавшись ответа, посоветовал: – Это вот за углом. Но не ходите через двор.
– Почему? – спросил Горький.
– Там – Поэт. Он вам жизни не даст.
Но он все же пошел через двор.
Если вы на свой аршин
Никого не мерите,
То пойдет вам крепдешин,
Извольте, примерьте.
Некто протянул ему дырявую половую тряпку.
Не устроил тот товар,
То другой в ходу.
Он зовется – Божий дар
И у всех в ходу.
И мужик в пригоршни поднес к нему пяток яиц.
Поэта шуганула тетка с зембелем.
– Что, – спросила, – проходу не дает?
Горький в ответ что-то хрюкнул.
– С детства это у него. И некоторые на нем наживаются.
– Каким же образом? – поинтересовался Алексей Максимович.
– Записывают его белиберду, а потом выдают за свое.
– Неужели это возможно?
– Еще как. Ведь он же не помнит, чего говорит.
И ворчливо добавила явно ранее слышимое:
– Рифмогон.
Чайная действительно была за углом.
И не просто была, но и скучала.
В аналогичном состоянии пребывали и те, кто ее обслуживал.
На столах сонно паслись мухи.
– Фрося! – крикнула