Полоса отчуждения. Евгений Кулькин
и что, как вы думаете, будет после конца света?
О конце света последнее время стали говорить повсюду все чаще и чаще.
Одни при упоминании этого события являли полную безысходность.
Другие философствовали.
Типа: «Дань высокой энергетики, конечно, незыблема. Но наверняка придет магическая помощь.
После коллапсса останутся островки благополучия».
Третьи – откровенно зубоскалили.
И только один явно выживший из своих желаний человек сказал:
– А он давно уже наступил, конец света. Пусть это не покажется грубым, но в русский обиход любезность входит, как хаос. Мы давно дали фортуну на растерзание. Посмотрите на фамильные портреты прошлого. Сколько солидности. Даже шика.
А сейчас сплошная голопупость и декольте чуть ли не ниже пояса. А так называемые пирсинги в пупке, в носу, на губах и даже на языке – это что? Разве не конец разума?
Он сделал передых и заключил:
– По-настоящему боится греха тот, кто не знает, какая за него будет кара. А сейчас, когда все духовные взоры обращены к дьяволу, когда всепочитательность забыта навсегда, а жертвенная любовь стала предметом сказок, вернуть вечные времена уже никому не удастся. Пир Веры – позади.
С этими словами пассажир тогда ушел.
А нынешний все еще сидел и, видимо, ждал, что же ему на его вопрос ответит Максим.
Выразиться так, как тот человек, конечно же ему не удастся. И все потому что Максиму неведомо такое понятие, как «общее царство». Или через молитвенное прошение «живое общение с Христом».
Хотя он был не прочь принять молитвенное участие в чем-то общем и серьезном, чтобы ощутить некую духовную независимость, что ли. И вдруг он ответил нынешнему седоку словами, которые на эту тему были им услышаны накануне:
– Логических доказательств о конце света пока нет. А вот абстрактные гипотезы существуют. Все зависит от планетарной силы земли.
И, выходя из машины, нынешний седок пожал ему руку, видимо, сбрив свои сомнения лезвием точного знания, которым, считал он по наивности, обладал простой таксист.
17
С каждым днем, который впутывал его в сеть городских улиц, Максим все больше и больше как бы вникал в некую роль, недоступную в жизни. Его пассажиры, или, как он их звал на старинный манер, седоки, вроде бы старались спрятаться в его машине от реальности и, оградив себя от стрессовой ситуации, на каждую достоверность события смотрели без особого тщения, словно бы обзаведясь каким-то особым иммунитетом. Вот взял он одного мужичка во дворе дома, окна которого выходили в горсад.
– Почти полвека мы здесь прожили, – пооткровенничал он. – И раньше я вот прямо через подоконник прыгал на эту дорожку. А теперь смотри, какие решетки на окнах. Словно тут гуляют не люди, а дикие звери.
Максим советское время помнит. Но не настолько, чтобы судить о его преимуществах.
Хотя их учитель, когда-то живший в Сталинграде, говорил, что грабежами и воровством город не отличался.
Только он почему-то считал, что за порядком больше