Филармония. Евгений Аркадьевич Шестов
руки и вернулся в кухню.
– Егор, ты когда аппарат нормальный купишь?
Мать уже третий раз говорила про новый телефон, но Егор все никак не успевал зайти в магазин, чтобы посмотреть. Надо же выбрать, а не хватать первый, что попадется под руку. Вот вчера видел один, денег с собой было мало. Да и до концерта это было. А после концерта сорвался срочно в Сормово. В магазин не попал. Пока Егор обдумывал все это, Любовь Ивановна продолжала:
– У телефона трубка всегда съезжает в сторону. Чуть провод не так свернешь, трубка поднимается, и дозвониться до нас никто не может по три часа.
– Хорошо, мамуль, я завтра вплотную этим займусь. Кто-то звонил?
– Звонили, тебя спрашивали. Я сказала, чтобы вечером перезванивали. Тебя же целыми днями нет дома.
– А кто звонил, не сказали?
– Нет.
– Женский голос?
– Да, по-моему, я ее уже слышала. Ты с ней говорил как-то. Да я же номер записала. Там, около телефона я положила.
– Ты золото, мама! Как бабуля?
– Сегодня лежала целый день. Говорит, в животе у нее что-то болит.
– Вставала?
– Сидела. На диване в зале. Пообедала хорошо. А потом…
– Что?
Любовь Ивановна долго молчала, думала, говорить или нет, потом все-таки решила.
– Упала она сегодня. Пошла в туалет и ударилась о косяк. Я когда из магазина пришла, она лежит в темноте на диване и молчит. И не говорит мне ничего. А я как вошла в комнату, сразу вижу, что-то не так. На руке синяк.
Мать опять надолго замолчала, сидела, чуть слышно вздыхая.
– Мам, ты знаешь, что…
– Скажешь, буду знать.
– Может тебе уволиться с работы? Чего ты себя изводишь, ночами не спишь, днем тоже постоянно на нервах из-за бабушки. Бросай.
– Да все думала, поработать, денег-то всегда не хватает.
– Всех денег не заработаешь. Ваши две пенсии, да моя зарплата, прорвемся. Да концерты какие-никакие. А там, глядишь, я присмотрю что-нибудь новое, интересное.
– А тебе чего рваться, место менять? На новом-то месте думаешь лучше будет?
– Пока ничего определенного, а там будет видно. Да и учебный год недавно только перевалил за середину.
– Ну и работай.
– А ты?
– Наверное, ты прав. Надо увольняться.
Теперь мать смотрела уже спокойнее, Егор был дома, все легче, чем одной. Да и о нем думается само собой. Все мерещится ей что-то недоброе. Ждет вечерами, волнуется. Она отложила вязание и посмотрела на него. Вот так иногда она просто сидит и смотрит, как он ест, читает, что-то шьет для своих кукол или учеников, пишет свои бумаги, и берет ее порой горькая обида, что бьется сын, бьется, а денег не прибавляется. Крутится как белка в колесе, концерты свои читает по школам, а ведь на это нужно время, чтобы все подготовить, выучить. Почти всегда у него были хорошие работы в этом его чтении, но иногда читал такую ахинею, так плохо выходило, не нравилось ей. Она прямо ему всегда говорила. А кто еще прямо скажет правду? Только матери это и позволено. Без обид и нареканий.
Вон как забегался, лицо-то серое как этот половик. Про меня говорит,