Под трепет соловья. Сергей Ларье
добром, а затем, между делом, подолгу смаковал свои отважные истории, будто бы они случились на самом деле. Правда так он их смаковал, что даже чаю не мог предложить – до того дед Артемий был жаден. Ни одна душа не получила от него и куска мяса: всё себе оставлял. Жарил, парил, солил, а остальное, что портилось, отдавал собаке. Так что бедно мы все жили: что могли – сеяли, что могли – собирали. Наверно, оттого война прошла нас стороной, а если бы и прошла, то кому здесь было воевать – одни старухи, да старики.
Всё это выглядело безнадёжно. Никто из нас не был рождён для войны, никто толком не воевал. Молодёжь, разумеется, в деревне жила, только вот было нас человек пять, остальные – ещё совсем дети. И все мы хотели на фронт, и все попали туда, все, кроме меня. Я один, как последний трус, в столь тяжёлые годы оставался у себя дома, как бездарь, висевший на шее у своих родителей. И всему виной был мой отец. Как бы ни пытался я сбежать, всегда он меня останавливал и приводил домой. И ведь останавливал не силой, а вечным своим нытьём. «Как же ты, сынок? – всякий раз плакался он. – Пропадёт без тебя хозяйство. Кто мне будет помогать? Мать больна, да и мне уже не тридцать лет. Пожалел бы ты мать. А так, и нас в могилу сведёшь, и себя погубишь. Не дури, оставайся…». И мне приходилось остаться. А пока я, сильно на всё обидевшись, уходил в себя и целый день валялся на своей кровати, притворившись больным, почти умирающим человеком, отец каждый раз подходил ко мне и каждый раз, стараясь подбодрить, повторял, что всё образуется. Только я в тот момент его уже не слушал.
Так продолжалось раз за разом, и что держало меня тогда, сам не знаю. Я бы мог в любую секунду встать и, закрыв на всё глаза, твёрдо решиться уйти, убежать из дома навеки. Но стоило отцу посмотреть мне в глаза – и тело моё замирало. Сгорбившись, я возвращался в свою старую халупу, не в силах даже обругать отца, осыпать его скверными словами. А он шёл, и ему как будто бы было всё равно. Единственная, в ком я видел свою отраду и свой смысл, была моя мать. Она в самом деле уже с месяц практически не вставала с постели, лишь по утрам прохаживаясь по двору и проведывая скотину. Мать всегда была на моей стороне, только этот худенький старикашка мог с лёгкостью и ей заговорить зубы. Она в самый первый день хотела, чтобы я шёл на фронт, даже еды мне в дорогу собрала, но уже на утро, после россказней отца, уговорила чуть-чуть задержаться. А мать я ослушаться никак не мог – так на два года дома и остался.
Время шло, и, казалось, что вся моя жизнь пролетает напрасно. Это где-то там, далеко, страшно гремело, и небо сверкало, а у нас в деревне стояла девственная тишина. Фашисты словно бы и не знали про нас. Лишь однажды на мотоциклетке примчалось двое немцев, которые, как оказалось, просто заблудились. Они недолго покружили меж наших домов, забрали у деда Архипа пару тушек и ушли. К тому же, кроме самого деда Архипа, их никто не видел. О самой же войне мы узнавали только по радио. Их у нас в деревне было два: одно – у старосты, другое – у моего отца. Правда сам отец всячески скрывал это и всё время его прятал – боялся, что