Сибирь. Георгий Марков
он осторожен, сверхосторожен…
– Ты что, Варсонофий Квинтельяныч, совсем из ума выжил?! – опережая урядника, не дав ему даже рта раскрыть, закричал Горбяков и энергично потряс кулаком.
Высокий и тощий урядник ошалело попятился к двери, растерянно заморгал, никак не ожидая от фельдшера таких слов.
– Бревно-то, Федор Терентьич, зачем на моей дороге кладешь? Становой шкуру с меня спустит, – забормотал урядник, потеряв от крика Горбякова прежнюю смелость.
– Какое бревно? – чуть смягчаясь, спросил Горбяков.
– Обнаковенное, Федор Терентьич! Я к мужикам за подмогой, а они ни в какую: ты не велел! – Филатов обиженно выпятил губы, на глазах его выступили слезы.
Вмиг Горбяков понял, что ситуация не столь еще безвыходная, как ему показалось вначале.
– А с тобой, Варсонофий Квинтельяныч, по-хорошему не сладишь, – более миролюбиво, но по-прежнему громко и непримиримо заговорил Горбяков. – Не я ли тебя упрашивал отлежаться? Ты посмотри на себя. В чем только душа держится! А сляжешь окончательно, с меня начальство спросит: «Почему не уберег жизнь государственного человека?» А что я сделаю? Для всех указание медицины – закон, приказание, которое не подлежит ослушанию, а для тебя – трын-трава. Уж извини меня, а только так: у тебя власть в руках, и у меня она есть. Как услышал я о твоей затее, сел на коня и поехал по деревням. Всем мужикам строго-настрого наказал: «Ни одного шага с Филатовым! Он же тяжелобольной, погубит себя, а с вас допросы начнут снимать. Затаскают!» И еще вот что, Варсонофий Квинтельяныч: раз ты преданный слуга царю-батюшке, то нужен ты ему здоровым, бодрым, способным исполнить любой приказ. Учти: престол хворых служак не почитает.
Горбяков говорил и говорил, присматриваясь к уряднику и взвешивая, верно ли он оценил сложившуюся обстановку, тот ли тон взял с Филатовым.
Урядник был взволнован всем, что говорил фельдшер. Он часто-часто моргал, сутулясь, безутешно всплескивал руками. Волна сладкого умиления перед самим собой захлестывала его душонку. «Государственный человек! Преданный слуга царю-батюшке!» Да от таких слов он готов был сейчас же на весь дом разрыдаться или броситься в передний угол, встать во фрунт перед иконой божьей матери и изображением покровителя воинской доблести Георгия Победоносца и запеть торжественно «Боже, царя храни», так запеть, чтоб стекла в окнах зазвенели.
Но Горбяков и не думал давать ему передышки. Он продолжал говорить, несколько понизив голос и не скрывая угрозы, сквозившей в отдельных фразах:
– Ну и что же мне остается? Мне остается, милейший Варсонофий Квинтельяныч, сейчас же отправиться к твоей дражайшей и ненаглядной супруге Аграфене Васильевне и откровенно, как к тому обязывает мой долг исцелителя немощей человеческих, поставить вопрос самым категорическим образом: либо ты подчиняешься моим предписаниям и тогда я несу ответственность за твою жизнь, нужную отечеству, либо бог тебе судья, поступай как знаешь!.. Прости, что говорю такие резкие слова… Страшно подумать! Кому говорю? Не какому-то темному, неотесанному