Лавровый венок я отправил на суп…. Игорь Губерман

      Тем интересней здесь, чем хуже.

      Прости разлуку мне, жена,

      в моей тюрьме, как небо в луже,

      моя страна отражена.

      Страшно, когда слушаешь, как воры

      душу раскрывают сгоряча:

      этот – хоть немедля в прокуроры,

      а в соседе – зрелость палача.

      Когда мы все поймем научно

      и все разумно объясним,

      то в мире станет жутко скучно,

      и мы легко простимся с ним.

      Живу, ничуть себя не пряча,

      но только сумрачно и молча,

      а волки лают по-собачьи

      и суки скалятся по-волчьи.

      Мы по жизни поем и пляшем,

      наслаждаясь до самой смерти,

      а грешнее ангелов падших —

      лишь раскаявшиеся черти.

      Дух нации во мне почти отсутствовал.

      Сторонник лишь духовного деления,

      евреем я в тюрьме себя почувствовал

      по духу своего сопротивления.

      Путь из рабства мучительно сложен

      из-за лет, когда зрелости ради

      полежал на прохвостовом ложе

      воспитания, школы и радио.

      А Божий гнев так часто слеп,

      несправедлив так очевидно,

      так беспричинен и нелеп,

      что мне порой за Бога стыдно.

      Спящий беззащитен, как ребенок,

      девственно и трогательно чист,

      чмокает губами и спросонок

      куксится бандит-рецидивист.

      Когда попал под колесо

      судебной пыточной машине,

      тюрьма оправдывает все,

      чем на свободе мы грешили.

      Боюсь, что проявляется и тут

      бездарность социальных докторов:

      тюрьма сейчас – отменный институт

      для юных и неопытных воров.

      Вселяясь в тело, словно в дом,

      и плоти несколько чужая,

      душа бессмертна только в том,

      кто не убил ее, мужая.

      Как еврею ящик запереть,

      если он итог не подытожит?

      Вечный Жид не может умереть,

      так как получить долги не может.

      Познания плоды настолько сладки,

      а дух научный плотски так неистов,

      что многие девицы-психопатки

      ученых любят больше, чем артистов.

      Мой друг рассеян и нелеп,

      смешны глаза его шальные;

      кто зряч к невидимому – слеп

      к тому, что видят остальные.

      Нет исцеления от страсти

      повелевать чужой судьбой,

      а испытавший сладость власти

      уже не властен над собой.

      Жажда жизни во мне окрепла,

      и рассудок с душой в союзе,

      и посыпано темя пеплом

      от сгоревших дотла иллюзий.

      Поблеклость глаз, одряблость щек,

      висящие бока —

      я часто сам себе смешон,

      а значит – жив пока.

      Все значимо, весомо в нашей