Лавровый венок я отправил на суп…. Игорь Губерман

      Судьбы моей причудливое устье

      внезапно пролегло через тюрьму

      в глухое, как Герасим, захолустье,

      где я благополучен, как Муму.

      Все это кончилось, ушло,

      исчезло, кануло и сплыло,

      а было так нехорошо,

      что хорошо, что это было.

      Живя одиноко, как мудрости зуб,

      вкушаю покоя отраду:

      лавровый венок я отправил на суп,

      терновый – расплел на ограду.

      Приемлю тяготы скитаний,

      ничуть не плачась и не ноя,

      но рад, что в чашу испытаний

      теперь могу подлить спиртное.

      Все смоет дождь. Огонь очистит.

      Покроет снег. Сметут ветра.

      И сотни тысяч новых истин

      на месте умерших вчера

      взойдут надменно.

      С тех пор как я к земле приник,

      я не чешу перстом в затылке,

      я из дерьма сложил парник,

      чтоб огурец иметь к бутылке.

      Живу, напевая чуть слышно,

      беспечен, как зяблик на ветке,

      расшиты богато и пышно

      мои рукава от жилетки.

      Навряд ли кто помочь друг другу может,

      мы так разобщены на самом деле,

      что даже те, кто делит с нами ложе,

      совсем не часто жизни с нами делят.

      Я – ссыльный, пария, плебей,

      изгой, затравлен и опаслив,

      и не пойму я, хоть убей,

      какого хера я так счастлив.

      Я странствовал, гостил в тюрьме, любил,

      пил воздух, как вино, и пил вино, как воздух,

      познал азарт и риск, богат недолго был

      и вновь бездонно пуст. Как небо в звездах.

      Я клянусь всей горечью и сладостью

      бытия прекрасного и сложного,

      что всегда с готовностью и радостью

      отзовусь на голос невозможного.

      Не соблазняясь жирным кусом,

      любым распахнут заблуждениям,

      в несчастья дни я жил со вкусом,

      а в дни покоя – с наслаждением.

      Я снизил бытие свое до быта,

      я весь теперь в земной моей судьбе,

      и прошлое настолько мной забыто,

      что крылья раздражают при ходьбе.

      Я, по счастью, родился таким,

      и устройство мое – дефективно:

      мне забавно, где страшно другим,

      и смешно даже то, что противно.

      Мне очень крепко повезло:

      в любой тюрьме, куда ни деньте,

      мое пустое ремесло

      нужды не знает в инструменте.

      Мне кажется, она уже близка —

      расплата для застрявших здесь, как дома:

      всех мучает неясности тоска,

      а ясность не бывает без погрома.

      Когда в душе тревога, даже стены,

      в которых ты укрылся осторожно,

      становятся пластинами антенны,

      сигналящей, что все кругом