Лавровый венок я отправил на суп…. Игорь Губерман

      Жаждущих уверовать так много,

      что во храмах тесно стало вновь,

      там через обряды ищут Бога,

      как через соитие – любовь.

      Как мечту, как волю, как оазис —

      жду каких угодно перемен,

      столько жизней гасло до меня здесь,

      что тлетворна память этих стен.

      Когда с самим собой наедине

      обкуривал я грязный потолок,

      то каялся в единственной вине —

      что жил гораздо медленней, чем мог.

      Мне наплевать на тьму лишений

      и что меня пасет свинья,

      мне жаль той сотни искушений,

      которым сдаться мог бы я.

      Волшебный мир, где ты с подругой;

      женой становится невеста;

      жена становится супругой,

      и мир становится на место.

      Надо жить, и единственно это

      надо делать в любви и надежде;

      равнодушно вращает планета

      кости всех, кто познал это прежде.

      Фортуна – это женщина, уступка

      ей легче, чем решительный отказ,

      а пластика просящего поступка

      зависит исключительно от нас.

      Не наблюдал я никогда

      такой же честности во взорах

      ни в ком за все мои года,

      как в нераскаявшихся ворах.

      Лежу на нарах без движения,

      на стены сумрачно гляжу;

      жизнь – это самовыражение,

      за это здесь я и сижу.

      Мы постоянно пашем пашни

      или возводим своды башен,

      где днем еще позавчерашним

      мы хоронили близких наших.

      Горит ночной плафон огнем вокзальным,

      и я уже настолько здесь давно,

      что выглядит былое нереальным

      и кажется прочитанным оно.

      Сгущается вокруг тугой туман,

      а я в упор не вижу черных дней —

      природный оптимизм, как талисман,

      хранит меня от горя стать умней.

      За то, что я сидел в тюрьме,

      потомком буду я замечен,

      и сладкой чушью обо мне

      мой образ будет изувечен.

      Мне жизнь тюрьму, как сон, послала,

      так молча спит огонь в золе,

      земля – надевши снежный саван,

      и семя, спящее в земле.

      Не сваливай вину свою, старик,

      о предках и эпохе спор излишен;

      наследственность и век – лишь черновик,

      а начисто себя мы сами пишем.

      Любовная ложь и любезная лесть,

      хотя мы и знаем им цену,

      однако же вновь побуждают нас лезть

      на стену, опасность и сцену.

      Поскольку предан я мечтам,

      то я сижу в тюрьме не весь,

      а часть витает где-то там,

      и только часть ютится здесь.

      Любовь, ударившись о быт,

      скудеет плотью, как старуха,

      а быт безжизнен и разбит,

      как плоть, лишившаяся