Наши за границей. Михаил Пеккер
лет по двадцать, приставать стали. Я смотрю на них, только глазками моргаю. Тут они всякие предложения стали мне делать. Вижу, мой папа к ним поворачивается и говорит:
– Вот что, ребята, это моя дочка, так что, пожалуйста, ваши разговоры прекратите.
Тут один из них, самый здоровый, папе говорит:
– Да что ты, папаша, мы ничего плохого твоей дочке не предлагаем: трахнем ее по разу, ей только приятно будет.
И все трое загоготали.
А папа мой уже тогда в возрасте был, да и ростом не вышел, так, 160 см, не больше. Смотрю, он складывает газету.
– Вот что, ребята, – говорит он спокойным голосом. – Давайте выйдем, поговорить надо.
Тут как раз остановка, выходим. Только троллейбус отъехал – папа разворачивается и как врежет первому, который про траханье говорил, тот раз – на асфальт упал и лежит. Только двое других рты открыли, он второму как даст в нос, у него кровь рекой, он за нос схватился, головой мотает. Папа к третьему повернулся и говорит:
– Ну что, тебе тоже врезать или ты так все понял?
Тот молчит, глаза бегают.
Тут следующий троллейбус подошел, мы с папой сели и дальше поехали. Я смотрю на папу, ничего сказать не могу, а он газетку открыл, потом ко мне повернулся: «Ты себя чуть поскромнее веди, не всегда же я рядом буду». Тут меня и осенило: папа ведь во время войны в разведке служил, его только в 43-м в ансамбль за его голос взяли. Вот такой у меня папа!
Я, конечно, совсем другая: когда людей вижу, я на себя маску надеваю. Какую? Шута! Раньше мне смешно было, они же не знают этого, а я их наблюдаю – уши, кончик носа, форма головы многое про человека говорят. Но если маску все время носить, то потом избавиться от нее очень трудно. У Гессе даже роман есть про одного человека, который для смеха темные очки надел, как будто слепой, а потом снять их не смог, потому что все от него отвернулись бы – кому охота узнать, что за тобой подсматривали в течение многих лет. А про колпак свой шутовской я даже стих написала.
Время пробегает просто так,
Щелкают суставами недели,
Я живу, как будто мне колпак
Шутовской на голову надели.
Я дурачусь, все мне сходит с рук,
Кто ж всерьез посмотрит на проделки
Милого шута? Замкнулся круг:
Нет истерик, хватит бить тарелки.
А в душе моей белым-бело,
Как на свежепостланной постели,
Выцвели враги, добро и зло,
Как же вы мне, люди, надоели!!!
Был бы мал колпак или велик,
Я бы отнеслась к нему как к вздору.
Но страшнее тысячи улик —
Тот колпак пришелся ровно впору.
Он – по мне! И я – шутей шутов
В платье с бубенцами и с гитарой,
Без чинов, без денег, без постов
Я себе кажусь безумно старой…
Шут весельем публику пленит:
Чтоб толпа от смеха бушевала,
Дзинь-дзинь-дзинь: бубенчик мой звенит —
Грусть