Сожители. Опыт кокетливого детектива. Константин Кропоткин
себе на лице такое же написала. И третий «вниманиевопрос». Что имеет в виду наш платонический кавалер, когда вдруг зовет свою жирную свинью на ужин с родителями?
– Так сама у него и спроси.
– А что делает тетя, которая не хочет выглядеть дурой в этом пошлом пасьянсе?
– Что она делает? – я был сбит с толку.
– Она берет с собой дворюдного брата, как представителя семьи и живую опору слабой, хрупкой девушке.
– Чего?!
– Ты будешь мой родственник. Тебя дома оставить не с кем. Ну, или что-то типа того. Я хочу, чтобы ты на него посмотрел, – Манечка поглядела на меня в упор, – Мне нужно знать твое мнение. Его зовут Ашот. Он – красавец.
– Я понял.
– Настоящий принц.
– И что?
Я не знаю, почему согласился. За синяк ее что ли пожалел? Она его, кстати, умело законопатила. Зато все остальное….
А-ах!
Откуда-то издалека пела иностранная певица. На неизвестном языке она гортанно повествовала о высоких чувствах и неподдельных страданиях. Мука была в ее голосе. Высокая, как небо, мука
Огромный овальный стол был покрыт тяжелой белой скатертью, похожей на стеганое покрывало. Узор на скатерти в точности повторял орнамент белых тарелок – тонких, почти прозрачных, которые, вроде, из последних сил удерживали свое содержимое.
Мы ели суп. Это был очень изысканный суп – густой, почти как пюре, в котором плавали морщинистые грибные кусочки.
– Это не мухоморы случайно? – вылавливая ложкой темную загогулину, спросила Манечка.
– Трюфели, – обронила хозяйка дома, красивая худая женщина с высокой черной прической и прозрачными глазами, особой сдвинутостью узкого личика напоминающая лань.
– Очень вкусно, – сказал я.
– Объедение, – признала и Манечка, с хлюпаньем заглотав, – Дорогие-поди. Почем нынче грибы на фондовом рынке?
Женщина-лань вопросительно посмотрела на грузного лысого мужчину, тоже сидевшего за столом. Бывший жгучий брюнет с густыми черными бровями, головы своей блестящей не поднял – он был супом занят. Хлебал громко, с чувством.
– Если вам интересно, я могу поинтересоваться у нашего повара, – нежно и нервно произнесла женщина-лань.
– Не надо, мама, – сказал последний участник этого ужина, в просторном, обильно позолоченном зале.
Трапезничали впятером. Ашот пригласил Манечку. Манечка притащила меня. А еще были мама и папа презрительного красавчика.
Ашот был в папу темен, в маму зеленоглаз. Он взял у родителей лучшее и непонятно было, зачем ему сдалась жирная Манечка.
Мне тоже было непонятно.
По правде говоря, хозяева гулкого дома, расположенного близ небезызвестного шоссе, выглядели здесь простовато – они стеснялись будто золоченых ручек у белых дверей и витой темной мебели вдоль бескрайних светлых стен, тяготились они, вроде, и тяжелыми пурпурными портьерами, что массивно обрамяли высокие окна. На светлоглазой женщине-лани было монашеское черное платье, а лысый грузный мужчина