Большие снега. Геннадий Прашкевич
листве многоликой сияли над нами.
И что было проще? В тебе себя спрятать?
Остаться собою? Приблизить мороз?
Иль все же расти, чтобы падать и плакать?
Я падал и плакал.
И все-таки
рос.
О, эта деревня стоила всех чудес! —
лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.
Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
Летом – печаль дождя,
осенью – запах тмина.
О, эта деревня стоила детских лет! —
тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
сколько имен, о которых не ведал свет,
сколько снегов,
вылетающих, как из пушек!
Годы идут, но там
лампа горит, маня,
ищет меня, зовет, теплится из потемок.
Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
но броду нет на реке,
а лед над теченьем
тонок.
Село обиженно ворчит:
«Гулёна!»
А воздух к вечеру горчит,
как листья клена.
А воздух к вечеру, что тишь
тишайшей ночи.
Ты улыбаешься, не спишь,
не хочешь.
Твой голос тих,
твой голос чист,
твой волос светел.
И за окном твоим горнист
расправил плечи.
Он задыхается, поет,
а листья клена
дыханьем осени несет,
ведь ты —
гулёна.
Я знаю, чем я оплачу
наш август долгий,
когда дожди по сентябрю
вонзят иголки
в шары оранжевых рябин,
и в листья клена,
и в шёпоты твоих рабынь:
«Гулёна!»
В. Щеглову
О, затаи дыхание,
не опускай век.
Пламенем полыхая,
листья летят в снег.
Мерзлая ветвь не хрустнет,
нежная тишина.
Замерла в снежной грусти
найденная страна.
Замерли даже тени,
резкие, как ножи.
Зимнее вдохновение.
Белые миражи.
У пассажа лужи
выглажены ветром.
Воробьиный ужас
на вершине кедра.
Желтыми полянами
над Ирбиткой плоской
ползают туманы
дымом папироски.
Тучи долгой стаей
тают над Ирбитом.
Отливают сталью
стекла, ливнем мытые.
И, сердясь, рывками,
ветер, прямо с неба,
трогает руками
желтую планету.
В долине семи осин —
осень. Осины в гневе.
Багровым огнем рябин
в небе седом немеют.
Желтый огонь ползет
просеками лесными.
Осень срывает, жжет
листья, и огневые
ползают облака.
Солнечными ланцетами
взрезаны их бока
в память о жарком лете.
Чищено все, как