Ольма. Стать живым. Анна Владимировна Прокофьева
руки мать.
– Да бросили ужо, – буркнул Ольма и Санда осеклась. Вспомнила, как боялась даже за околицу выйти, чтоб не подумали, что носит еду сыну-калеке. Ведь буй говорил еще зимой, что не намерен силы общества на увечного тратить. – Мать, я здесь останусь, – уже спокойно продолжил Ольма, – Мне здесь нужно быть. А ты… Коли хочешь, приходи, гнать не буду. Только буду жить как мужчина, пусть и увечный, но ты мои нечистоты убирать не будешь! – Упрямо тряхнул головой Ольма.
Замолчала потрясенная Санда. «Как же так, – думала она, – неужто в мамкином тепле плохо? Ништо, покочевряжится, а как холода начнут землю морозить, да ветры снега нести, так сам до теплого перта приползет…» А сама, вздохнув тяжко, произнесла:
– Как скажешь, сын, ты один в моей семье нынче мужчина, тебе решать.
Послышалось шуршание травы и нарочито громкий топот и сопение. Около шалаша возник Упан.
– Ёлусь! – поклонился взрослым мальчишка. Незнакомой ему женщине он представился, – я Упан, суро Кондыя внук. – Санда в ответ вежливо кивнула. А Ольма, отчего-то застеснявшись своего малолетнего напророченного суро спасителя, посмотрел на мать и, замявшись, попросил:
– Шла бы ты, мать, опосля приходи. И за еду благодарствую. Приходи, коли надумаешь, но чтоб не в ущерб ни себе, ни обществу.
– Ладно, сынок, твоя правда, пора мне. – Засобиралась женщина. – А тебя хочу попросить, Упан, передай суро, что я заглянуть к нему хочу на днях.
– Хорошо, тетушка, передам. – снова в пояс поклонился мальчик.
Санда медленным шагом, часто останавливаясь, побрела в весь. Ольма проводил взглядом мать и посмотрел на мальчишку:
– Ну, что, пуйка, не раздумал у калеки-неудачника учиться?
Упан опустился на корточки, склонил в раздумье голову к плечу и своими глубоко посаженными темными глазами взглянул на Ольму. Молчание, так не свойственное босоногому детству, в котором по уму еще должен был жить темноголовый воспитанник арвуя, тянулось и тянулось. Ольма, нервничал, шея устала держать вскинутой голову, но упрямому и странному мальчишке уступать не хотелось.
– Лук? Где твой лук? – спросил мальчишка.
Ольма опешил:
– Дык, откуда мне его тут взять-то?! Мой в доме остался, да и не впору он мне сейчас.
– А ты новый сделай, – коротко бросил Упан, склонив голову к другому плечу. – Заодно и меня научишь, как его мастерить.
Ольма ожидал такого привычного для себя снисхождения к его увечью, ну, на крайний случай, презрения, или гадливости к нему, ползающему, как ящерица, у самой земли. Но вместо этого ошарашенно пытался найти оправдание отсутствию своего охотничьего лука. Ведь, тогда, когда он, обдирая локти и разрывая рубаху о камни дороги, уходил, вернее уползал из родного дома, совсем не думал прихватить с собой отцов лук, что достался Ольме после его гибели. Ведь тогда он, Ольма, шел лишать себя жизни. А зачем будущему