Ледобой. Азамат Козаев
в выигрыше. Если Безрод побьет оттнира, глядишь, поубавится спеси у полуночников. А если побьют Сивого, тоже не беда. Выйдет князь на стену и скажет: «Ай, спасибо! Сделали за меня черное дело! Этот сивый горазд лишь глотки исподтишка резать да золото в темноте таскать! Благодарю, что зарезали, самому мараться охоты не было!» А безродному придется завтра со своими рубиться. То-то потеха предателю выпадет! Говорят, этот сивый продал Волочкову заставу полуночникам! Поэтому и остался в живых. Значит, сам из полуночников! То ли рюг, то ли урсбюнн. Собаке собачья смерть! А чтобы к родичам не сбежал, даст на мече клятву. Хуже нет бесчестья для того, кто свой меч ложной клятвой сквернит. Не будет ему покоя ни у своих, ни у чужих. Последнее дело на мече ложную клятву приносить. Прилюдно поклянется.
Безрод возвращался в дубовую клеть и чувствовал себя необыкновенно легко. Как будто выше ростом стал. Плечи раздались, грудь колесом выгнулась! Словно бы таскал на ногах неподъемные колодки и разом сбросил. Там, на стене, оглядел дружинных, каждого нашел глазами и усмехнулся.
Князь и остальные думают, что не добрый малый выйдет утром на поединок, а предатель, трус, купчина, только не меха продал нечестивый торгаш, не зерно – жизни товарищей. Все сторговал, никого на белом свете не оставил. В клети Безрод сел на ложе, вздохнул. Дверь дубовая, а дуб – дерево праведное, ему нет нужды объяснять, что да как. Князю кажется, будто все выйдет по его задумке. Чем бы ни обернулось заряничное единоборство, он окажется в выигрыше, словно удачливый игрок в кости, чью руку направляет сама судьба. Как же, завтра свои своих начнут резать! Тут, пожалуй, весь город станет за Безрода болеть. Чтобы подольше остался жив и побольше оттниров уложил на речную гальку.
Сивый горько ухмыльнулся. Как бы и впрямь княжья правда не вышла. Может быть, не только на словах, а на самом деле Безрод по рождению полуночник? Ведь никто не признает его своим. Кому же охота признавать соплеменником эдакое страшилище? Лицом ужасен, будто прокаженный. Еще бы! Всякий дурак руку приложил, а то и нож. Где уж тут ладно выглядеть в свирепой личине?
Эх, прижаться бы щекой к мечу, пусть клинок и кажется холодным. Согреет так, как не всякая девка, успокоит, как не всякий успокойщик-доброхот. Безрод хотел было встать с ложа, подойти к двери и стучать, пока не откроют, но что-то глубоко внутри подсказало: «Сиди! Сиди спокойно, само образуется». Только ухмыльнулся, вытягиваясь на жестком ложе.
Ждал того, о чем предупредило чутье, и дождался. Дубовая дверь отворилась, и остатний вечерний свет, багровый, будто кровь, пролился в клеть. Утренняя заря и вечерняя – две сестры. Утренняя озорней, вечерняя мудрее, печальнее. Облитый малиновым сиянием, в темную вошел Стюжень и принес меч.
– Обещал – держи.
Сивый бережно, как сокровище, принял меч, огладил ножны, словно здороваясь, пожал рукоять. Несмотря на прохладные дни, рукоять осталась теплой, будто вовсе не остывала.
– Печати утром порву.
– Молись, парень. – Стюжень заметил в изголовье березовый лик. Усмехнулся. Узнал. Поклонился.
– Помолюсь.
Знал, что должен отдохнуть,