Иконников. Виктор Капустин
по утрам, когда вечерний сумрак едва сползает с гор, я вскакиваю, как оглашенный, и бегу – куда? Вот в том-то и вопрос, если б я знал куда. По пути я делаю специальные дыхательные упражнения, машу руками, как скрипучая ветряная мельница крыльями, и переворачиваю камни. Один трёхпудовик нынче мне свалился на ногу…
Судя по тому, как чёрный юмор просачивается между строк, а вместо точки мне хочется поставить кляксу, вы, наверное, догадываетесь, что я не в духе, и есть отчего! Нынче я имел несчастье встать в три часа утра не с той ноги, а через час другую ногу мне отдавил проклятый камень: теперь припадаю на обе…
Ох, характер, как сказал бы мой сенсей, – кипяток. Кстати, два слова о моём характере, его надо лечить. Он, как море, на котором постоянно зыбь, пусти по такому морю суда, и оно покалечит не один корабль. Но это так – метафора…
Теперь о том, как я бросил курить. Экое горькое удовольствие – табак, и как он привязчив, как прошлогодний репей к хвосту лошади, знает всякий курильщик, а вот сколько без этого удовольствия можно обойтись? Я не думал, что продержусь больше суток. А вот поди ж ты…
Однажды – дело было к вечеру – мы с Учителем пошли гулять. Был слегка прохладный, но ясный вечер. Горы были окутаны полусном. По небу плыли холодноватые облака и бросали на землю голубые тени. Глядя на ясные и лаконичные в своих очертаниях, а может быть, и желаниях, вершины, хотелось мечтать. Солнце садилось, летали стрекозы, трещали кузнечики, казалось, чего бы ещё желать? Мы шли по так называемому Бабьему карнизу небольшой скалы, по узкой тропке, по которой, наверное, ходят на водопой серны. Я шёл впереди. Учитель сзади. Я попыхивал трубкой и от души бросал кольца за спину, должно быть, прямо ему в лицо. Учитель щурился, отмахивался от дыма, как от надоедливых ос и, видно, решил про себя с этим кончить. Когда я заговорил с ним, он промолчал. Я не полагал, что он затаился, как огонь, чтоб в подходящий момент вспыхнуть, и молол какую-то чушь. Он, казалось, не слушал меня, вдруг перебил и с жаром заговорил про азиатских женщин, затем неожиданно перескочил на лошадей. Он говорил про их аллюр, длинные ноги, крутые бока, лебяжьи шеи, чёрные глаза и проч., и вообще можно было подумать, что он продолжает говорить про женщин.
– Ах, что за лошади есть у азиатов, – говорил он. – Была тут одна, как сказал бы поэт, по всей Кабарде такой не сыщешь: по ножкам можно было выправлять струнки. А глаза! Чёрные с поволокой, за одни глаза иной черкес её поцеловал бы в губы.
– А где она теперь? – спросил я, невольно поддавшись его течению мыслей.
– Пала на табачном поле!..
Наконец, до меня дошло, куда он клонит.
– Ах, вот Вы о чём? – сказал я, принуждённо зевнув. – Это Вы к тому, что чтобы убить лошадь, достаточно капли никотина?
– Вот именно! Не хотите бросить курить? – сказал, посмеиваясь, он.
– Хочу, – сказал я, не подозревая, что уже бросил.
Он остановился, посмотрел на меня каким-то длинным, как моя последняя затяжка, взглядом и начал выбирать среди разнотравья какую-то особую свою травку, наконец нашёл и подал мне:
– Съешьте.
Я