И солнце взойдет. Он. Варвара Оськина
и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.
– Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, – пропел он со смешком, когда увидел Рене.
Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.
– Доброе утро, доктор Хэмилтон.
– Отчего такие серьёзные лица? – не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.
Рене пожала плечами, а сама пригляделась к наставнику внимательнее. Сегодня он казался слишком уставшим. Всегда задорные голубые глаза будто бы потемнели, морщины у рта стали глубже, а в бороде спряталась напряжённая полуулыбка. С наступлением нового учебного года вернулась обычная нервотрёпка.
– Вовсе нет. Хотела сказать, что у мистера Джошера полностью восстановилась речь, – ответила Рене по-английски.
Так повелось с самого начала сотрудничества: Хэмилтон тренировал свой прононс, а она – никак не дающуюся грамматику неродного для себя языка. Потому всё их общение состояло из невероятной смеси французской и английской речи, на которую уже давно не обращали внимания ни пациенты, ни тем более персонал.
– А это значит, он болтает в два раза больше обычного, компенсируя суточное молчание в палате интенсивной терапии. Слышал его разглагольствования о «магии» твоего присутствия. Право слово, главному врачу следует продавать твою безграничную доброту отдельной услугой, – хохотнул Хэмилтон, хитро глядя на возмущённо засопевшую ученицу. – Пять лет в университете, четыре – в резидентуре, а ты по-прежнему любишь людей. Удивительно!
– Разве это плохо? – отозвалась донельзя растерянная Рене, но Хэмилтон не ответил. Он вчитывался в какую-то лежавшую на столе бумагу. Тем временем шрам снова мерзко заныл.
– Нервничаешь? – неожиданно спросил профессор, и Рене перехватила себя на полпути к тому, чтобы машинально потереть старый рубец. В этот раз он чесался около глаза.
– Разумеется. Особенно тошно стало, когда мы узнали о конференции и наблюдателях из Монреаля.
– А теперь представь, что случилось бы, расскажи я тебе заранее. – Хэмилтон улыбнулся в бороду, опустился в кресло и потёр грудину. – Ты превосходный хирург, Рене. Чуткий и внимательный. Но излишне эмоцио-нальна в работе. Волноваться перед операцией – удел пациентов, но не врача.
– Я понимаю и стараюсь это изменить. – Она нервно переплела тонкие пальцы, которые никогда не знали ни одного украшения или даже лака для ногтей, а затем уставилась на полку, откуда на неё пялилась модель глазного яблока. – Однако у меня было бы время подготовиться…
– Забудь об этом, – фыркнул профессор. – Всё. Учеба закончилась, как и время на дыхательную гимнастику, прежде чем открыть чей-то череп. Тебе осталось два года, которые будешь оперировать наравне со мной. И можешь поверить: избежать мгновенных решений не выйдет.
– Понимаю, – смиренно повторила Рене, чувствуя, как сжимаются внутренности.
Хэмилтон, от