Избранное. Татьяна Вольтская

      Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы,

      Но лепестки растрепанной хризантемы

      Еще целомудренно смежены,

      Как вариации возле темы,

      Покуда флейты крепнущий стебелек

      Вздрагивает внутри сонаты,

      Продвигаясь ощупью, одинок,

      Как всякий, кого ревнует Бог

      И кто в слезах отбивается: нет, не надо!

      За окном в подоконник плещутся небеса

      Ледяной волною шероховатой,

      С деревьев убраны паруса,

      И торчат ветвей обрубленные канаты, —

      Не уплыть. На столе в целлофановых кружевах

      Хлеб, кувшин, на блюдце остаток торта,

      Свет, пришитый к предмету, потертый в швах,

      Виден в замочную скважину натюрморта,

      Ключ потерян: не выйти. Ревнивый Бог

      Отодвигает тебя и глядит из мрака,

      С кем же я говорю? На полу у ног

      Дремлет тень моя, верная, как собака.

      Расстояние – это боль: не зашить дыру —

      Душа растягивается, рвется

      Белой ниткой, флейтою, поутру

      Прорастающей к солнцу,

      Но в студенистых с прозеленью, густых

      Облаках ничего не находит, кроме

      Малодушной лазейки из смерти в стих, —

      Да и та вот-вот захлопнется;

                           в щелку Стикс

      Виден, чьи брызги похожи на капли крови.

      Человек, уходящий от человека,

      Приближается к дереву, камню, снегу,

      К трещине на стене,

      И, покуда к детям бежит соседка,

      На плечо его – вместо ладони – ветка

      Опускается, как во сне.

      Чем слабее шаги уходящих близких

      Или тех, кто ими не стал, – на склизких

      Перекошенных мостовых,

      Тем слышнее – потоками черной крови —

      Продвижение ветра под тонкой кровлей,

      В склеротических городских

      Переулках, яснее листа паденье —

      Вниз, под землю, на встречу с собственной тенью,

      Ждавшей его весь день,

      Тем виднее сгорбленный полуночник

      И волны изогнутый позвоночник,

      Разбиваемый о ступень.

      Человек, которому человека

      Приручить не дано, – приручает эхо,

      Кто он сам, позабыв, – и вдруг

      Обнаружив пудреницу в кармане;

      Только тут-то Бог на него и глянет,

      Тихо вынув ее из рук.

      От инея опухли ветви

      Кустарника – или от сна,

      И масляные пятна света

      На льду пролиты. Тишина

      Придушенным – как бы в подушку —

      Гудением грузовиков

      Напугана, дрожит, как кружка,

      Зажатая меж берегов.

      Снежок, наброшенный для вида,

      Задрался – и видна трава,

      И солнца о стволы разбита

      Бесчувственная голова.