Портрет Дориана Грея. Оскар Уайльд
Дориану и мне, – сказал Холлуорд, не отрывая глаз от картины. – Это истинная правда, я работаю молча и никого не слушаю, так что моим бедным натурщикам, должно быть, чрезвычайно тоскливо. Прошу тебя, останься.
– Но как же мой знакомый в «Орлеане»?
Художник рассмеялся:
– Не думаю, что с ним у тебя возникнут трудности. Садись, Генри. А ты, Дориан, поднимись на помост и постарайся поменьше шевелиться и не воспринимать серьезно речи лорда Генри. Он очень дурно влияет на всех своих друзей. Я единственное исключение.
Дориан Грей поднялся на возвышение с видом юного греческого мученика и состроил недовольную moue[6] лорду Генри, который очень ему понравился. Он был так непохож на Бэзила! Какой отрадный контраст! И какой приятный голос! Через несколько мгновений Дориан спросил:
– Вы действительно оказываете такое дурное влияние, как говорит Бэзил, лорд Генри?
– Хорошего влияния вовсе не существует, мистер Грей. Любое влияние аморально – аморально с научной точки зрения.
– Отчего же?
– Потому что повлиять на человека – значит передать ему часть своей души. Тогда у него не возникает собственных мыслей и в груди не полыхают собственные страсти. Его добродетели оказываются ему чуждыми. А грехи, если вообще есть на свете грехи, заимствованными. Человек становится отголоском чужой музыки, актером, исполняющим роль, написанную для кого-то другого. Но ведь цель жизни – саморазвитие. Каждый из нас существует здесь, на земле, чтобы идеально раскрыть свою природу. Однако в наше время люди боятся самих себя. Они забыли о высшем долге – долге перед собой. Они, безусловно, добродетельны. Накормят голодного и оденут нищего. Между тем как их собственные души лишены и пищи, и покрова. Мужество покинуло нашу братию. Хотя, возможно, мы им никогда и не обладали. Страх перед обществом, который лежит в основе нашей нравственности, и страх перед Богом, который является тайной сущностью религии, – вот то, что управляет нами. И все же…
– Поверни голову немного влево, Дориан, будь умницей, – попросил художник, целиком погруженный в работу и заметивший только необычное выражение на лице молодого человека, чего раньше не наблюдал.
– И все же, – продолжал лорд Генри своим тихим, мелодичным голосом, изящно поведя рукой – жестом, весьма для него характерным, присущим ему еще в Итоне, – я полагаю, что, если бы человек проживал свою жизнь в полной мере и нашел бы воплощение всех своих чувств, выражение всех мыслей, осуществление всех мечтаний… Я полагаю, что мир получил бы столь непосредственный стимул к радости, что мы забыли бы все болезни Средневековья и вернулись бы к эллинистическому идеалу, а может, даже к чему-то более прекрасному и полному, чем эллинистический идеал. Но даже самый смелый из нас боится самого себя. Калечение всего дикого, что присутствует в нас, делает наше выживание трагическим и проявляется в самоотречении, а это портит жизнь. Мы наказаны за то, что от многого отказываемся. Каждое побуждение, которое мы пытаемся подавить, остается в нашем сознании, отравляя его. Если тело единожды согрешит,
Гримаса