Порубежники. Далеко от Москвы. Петр Викторович Дубенко
человек – любую подпись сделает, не отличишь после. В самой грамоте, конечно, не про восемь тысяч сказано будет. Ибо никто не поверит, что таки деньжищи у тебя водились. А, скажем так, рублей двадцать. Но возник сей долг лет пятнадцать назад. Когда Иван Иванович опекуном твоим стал и отдавать, само собой, не собирался. А лихва-то шла. По обычному закону на половину в год долг прирастает. То бишь в следующем году уже тридцать рублей было, ещё через год – сорок пять, ну и далее. Вот так за пятнадцать лет восемь тысяч и набежало. Почему в такое не поверить? Коли расписка есть? А для надёжности верность сей расписки ещё пять свидетелей подтвердят. Как законом положено. Де, сами при том были, сами видели. Как же опровергнуть?
Воротынский замолчал, возбуждённо барабаня пальцами себе по колену.
– А ежели… – нерешительно начал Бобриков. – А ежели откажется Иван Васильевич расписку и клятвы признавать? Тогда как?
– Не откажется. – уверенно отрезал Воротынский. – Потому как это для прочих верховских князей законный повод будет от своих присяг отказаться. Мол, вот, глядите, люди добрые, как московский князь верных слуг своих забижает. А раз так, и мы от принесённых клятв свободны. Представляешь, чем сие для Москвы обернуться может? Вот и выходит, что проще будет Белёв в кормление отдать. И отдаст, не сомневайся. Тут уж я кое-кому слово нужное шепну, в кормленном приказе суну кому надо, ну и там другое всякое. По нашему выйдет, это уж твёрдо. Ну, что скажешь? Решай, Андрей Петрович.
Бобриков молчал, глядя на причудливую тень, что сам отбрасывал на пол. Лицо его то озарялось решимостью и надеждой, то вдруг омрачалось от нахлынувших сомнений.
– Что гложет, Андрей Петрович?
– Да вот… Не обессудь токмо, Михаил Иванович, но никак в толк не возьму. На что я тебе сдался. Ведь ежели можешь так с распиской провернуть, пошто себе в кормление Белёв не хочешь взять?
– Мне Иван Васильевич не отдаст. – усмехнулся Воротынский. – Ибо ведает, что я и так крепко в порубежье верховском стою. А ежели ещё Белёв в моих руках будет, тогда и вовсе. Потому не отдаст, забоится. А ты другое дело. Теперь уж ты не обессудь, коли так. Но кто таков Андрей Петрович Бобриков перед великим князем? Букашка малая. Потому тебе отдаст, ничего не заподозрит. А коли по-нашему выйдет, я всё одно через тебя Белёв держать буду. Ты ж, Андрей Петрович, с этаким делом без помощи не справишься. А, стало быть, ежели Белёв у тебя, считай, я в нём хозяин. Как есть говорю, прямо, без утайки.
– Стало быть, ты для себя Белёв у царя выгрызаешь? Правильно понял?
– Для всех, Андрей Петрович, для всех. – поправил Воротынский, сурово глядя на молодого князя.
– Для себя али для всех, неважно. – Бобриков потупился. Видно было, что эти слова даются ему с трудом, но не сказать их он тоже не может. – Ибо на суде перед царём клятву по ложной расписке мне давать придётся. Ни тебе, Михаил Иванович. И не всем. А мне.
– Ну а как ты хотел? – строго спросил Воротынский. – Не разбив яиц, яичницу не сделаешь. Или говорят ещё, любишь кататься, люби и саночки возить.
– Так-то оно так, Михаил Иванович.