80+. Как я (вы) жил. Виктор Филиппович Ягольник
проваливался иногда так глубоко, что еле ноги вытаскивал. А вот и первая колея. Влез я в нее, а она мне до колен. И, так как мне было уже почти четыре года, то я не испугался, а задумался:
– А не повернуть ли мне назад по своим следам! – но потом решил:
– Почти половину прошел, а вдруг Колька или Варька в окно увидят, – и тогда я уверенно пошел ко второй колее. Вступил в нее одной ногой, потом второй, и вдруг чувствую, нога поднимается, а бурка нет. Ни на той ноге, ни на другой.
Я стал дергаться, раскачиваться и, в конце концов, потеряв равновесие, упал руками в грязь. Еле поднялся. Руки в грязи, сам весь в грязи и ни шагу, ни туда, ни сюда. И тут я услышал сзади шум. Оглянулся и увидел, что по дороге едут машины.
Я опять задергался ногами, но грязь держала меня крепко. Я снова упал, поднялся и, глядя на приближающиеся машины, заревел от страха.
А машины остановились, из первой вышел немецкий офицер, и соскочило еще несколько солдат. Показывая на меня пальцами, они хохотали и шли ко мне. Первым шел офицер. Он улыбался и что-то говорил. Я видел, как на меня надвигается огромная фигура немца, и заревел еще сильнее.
А он нагнулся, взял за шкирку и, вытащив меня из грязи, понес к нашему дому. Мои бурки остались на дороге и я, болтая босыми ногами закричал, показывая руками на них.
Я помнил, что мне грозило от матери за их потерю. Офицер, что-то прокричал, и кто-то из солдат, забежав вперед, сфотографировал нас всех на фоне машин, а затем, смеясь, достал из грязи мои бурки и отдал офицеру. Он брезгливо взял их левой рукой и вошел во двор.
На крыльце, испуганно прижимаясь друг к другу, стояли моя мать, баба Катя и Мария. Немец что-то сердито и громко говорил, показывая то на меня, то на них, то на дорогу. Кроме слов «киндер, нихт, матка, яволь, ферштейн» никто ничего не понимал и от этого всем было еще страшней.
Мать моя несколько раз пыталась кинуться ко мне, но хлесткое «хальт» останавливало ее, и она только таращилась на меня широко раскрытыми глазами. Я перестал реветь и только водил глазами по всем лицам.
Потом немец со словами «киндер, матка, нихт, ферштейн» опустил меня ногами в бурки и отпустил. Я сразу побежал на крыльцо и спрятался за всеми нашими. Немец еще что-то сказал, смеясь, солдаты загоготали, и они ушли. И пока не заурчали машины и не уехали с нашей улицы, все окаменело стояли на крыльце.
Затем мать схватила меня и зажав меж колен, начала шлепать руками по попе. Я заорал. Баба Катя вырвала меня из ее рук и со словами:
– Ты что? Совсем рехнулась! – ушла со мной в другую комнату. А мать рухнула коленями на пол и, уткнувшись в кровать, громко заголосила.
– Ничего, ничего поплачь, поплачь, не молчи, – говорила баба Катя, а я только глядел на них и испуганно всхлипывал.
И чего это она ревет? Ведь немцы уехали.
Прошло много лет. И сейчас вспомнив это, я подумал: «Ладно, напугались мы все тогда здорово, да и мне перепало. Но ведь задержал я тогда