И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник). Лея Любомирская
Мушка бросалась меня вылизывать и вылизывала всю, от ушей до кончиков пальцев. Тетя, вопила я, пытаясь увернуться от Мушкиного языка, позовите ее, она меня уже всю обмуслила! Ну, раз уже все равно обмуслила, чего я зря буду ее звать, отвечала Фило.
– Во время похорон, – сказала вдруг Фило, – случилась очень странная штука. Гроб еще не закрыли, я подошла попрощаться и Мушку несла под мышкой, чтобы она тоже попрощалась. А бюст Камоэнса стоял на табуретке рядом с гробом. Я наклонилась над гробом, и тут Мушка увидела Камоэнса и как взвоет! Я ее чуть не уронила от неожиданности. Я даже подумала, может, Мария Менезеш не была такой уж сумасшедшей, может, он и впрямь подмигивает.
Фило осторожно опустила собачку на пол, и та прижалась, дрожа, к ее ногам. Потом она взяла бюст Камоэнса, повертела в руках. Камоэнс смотрел на нее безо всякого выражения широко раскрытыми фарфоровыми глазами. Фило пожала плечами и вернула Камоэнса на табуретку. Потом снова взяла Мушку на руки. Мушка засопела и благодарно лизнула ее в шею.
– Ужасно трогательно, – сказала я, вставая и потягиваясь. – Я, пожалуй, пойду.
– Иди, – без интереса ответила Фило, – а я посплю. Только погоди, дай ему тоже сигарету, а то мне вставать лень.
– Вам обязательно надо вставать, чтобы суставы не… – начала было я, но остановилась. – Тетя, кому – ему?
– Ему – Камоэнсу. Он в тумбочке.
Это я виновата, подумала я. Заставила бедную старуху два раза подряд рассказывать эту историю с подмигивающим Камоэнсом, и теперь у нее в голове все смешалось. Я все время забываю, сколько бедняжке лет, а так нельзя, ее надо беречь.
Я подошла к тумбочке и открыла дверцу. В глубине, почти не видный за банками малинового и ежевичного варенья, действительно стоял небольшой фарфоровый бюст поэта Луиса де Камоэнса. Я вытащила его, стерла с нечистой фарфоровой бороды что-то черное – возможно, остатки ежевики. И завизжала. Солнце португальской поэзии кривлялось у меня в руках, подмигивало обоими глазами по очереди, а потом вывалило, дразнясь, фарфоровый язык. Я стояла и визжала, не в силах остановиться, и сквозь визг слышала, как в своем кресле возится и довольно кудахчет тетушка Фило.
Старуха
Я выходила из кафе с подносом, кофе с молоком, тост с маслом и шоколадное пирожное, я накрыла его салфеткой, от взглядов и мух, но все равно немного виднелся шоколадный бок, а старуха стояла в дверях, прямо посередине, самая обычная старуха в серой водолазке, серой суконной юбке до колен и плотных серых чулках, совершенно невозможных по такой жаре. Лицо у нее было белесое и влажное, как недозрелый сыр, и такие же белесые висели на шее жемчуга, три нитки, третья, самая длинная, спускалась ниже пояса.
Она посмотрела на мой поднос, на меня, снова на поднос, очень внимательно, даже накренилась немного всем телом, силясь заглянуть под салфетку, потом выпрямилась и посторонилась, давая мне дорогу. Я поблагодарила. Она глянула на меня с таким выражением, с каким