Хмель. Алексей Черкасов
камень вышибет, не то что человека.
Знала: и от лихорадки умереть можно, потому и помогала целебными травами, и верила: одолеет худую немочь, подымет мученика на ноги…
Вокруг стана, сооруженного Ларивоном под телегою, – ни единой души ни днем ни ночью. До того перепугал всех духовник. Ефимии то и надо – побыть хоть неделю-две с человеком, не ведавшим тягчайшей крепости духа…
Настала восьмая ночь. Пасмурь навалилась на приишимскую степь; тучи сплывались на обнимку, и ветер пошумливал шапкою старой березы.
Ефимия долго сидела возле березы у потухшего костра с прокоптелыми котелками. Вечером она потчевала болящего и рада была, что съел кусок пшеничного хлеба из просеянной муки и выпил полкринки молока: для болящего пост – не закон.
«Ноне он в памяти, – подумала Ефимия, зябко кутаясь в теплую шаль с кистями, вывезенную дядей Третьяком из Голландии. – Как спать-то мне рядом с ним под телегой? Али сказать старцу, что болесть уходит?»
Нет, не скажет старцу. Пусть хоть три дня таких же, без крепости духа…
Вынула маленькую иконку из-за пазухи, опустилась на колени тут же возле березы и, глядя на восток, помолилась.
«Спаси меня, Богородица Пречистая, – шептала собственную молитву. – Не греховная плоть мучает мя, а сердце тепла ищет; человека ищет; свободы духа ищет. Ведала ли ты, Матерь Божья, как тяжко жить на белом свете без свободы духа? Знала ли ты оковы без железа, которыми выжившие из ума старцы пеленают души людские? Помоги, Матерь Божья, скинуть те оковы, от которых дух каменеет и руки на дело не подымаются! Молю тебя, Господи! Услышь мой вопль и слезы мои высуши в глазах моих. Аминь!»
Такая молитва словно вдохнула в сердце Ефимии решимость и бесстрашие. Спокойно спрятала иконку за пазуху и, оглянувшись, прислушалась. Тихо… Слышно фырканье лошадей, сопенье коров в пригоне, да изредка собака взлает.
Тихо…
Облака в обнимку сплываются, а слез-дождя не выжмут, сухие, значит. К погодью.
Опустилась на колени и полезла под телегу, где можно троим спать. Шурша луговым сеном, подползла к болящему, прислушалась к дыханию: неровное, нездоровое. На ощупь дотронулась головы и тогда уже ладонь приложила ко лбу: жар.
Лопарев застонал, переворачиваясь на спину и сбрасывая с себя тулуп.
– Горит, горит… – бормотал он. – Кругом все горит. Ядвига! Имение горит… Воеводство горит…
– Опять Ядвига! – вздохнула Ефимия.
– Вся Россия гореть будет. Будет. Будет. Слышишь, Ядвига?
– Слышу, – ответила Ефимия, приваливаясь на локоть возле него.
Лопарев будто услышал подлинный голос Ядвиги и быстро переспросил:
– Ты слышишь? Да? Слышишь?
– Слышу.
– Ядвига?
– Я здесь…
– О господи! – облегченно и радостно заговорил он. Ефимия не успела отпрянуть, как он схватил ее за руки. – Ядвига? Твои руки! Твои! О господи! Надо бежать, бежать…
– Лежи,