Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах. Ханка Групинская
но и превосходным журналистом. Он тут же создал газету. Называлась она «Пшелом»[61], орган еврейской революционной молодежи. Газета попала в руки гестапо, но я узнал об этом уже в тюрьме. Погоди… Сначала меня арестовали в январе, дело было в Бельске, но я от них сбежал. Потом арестовали в марте, и сбежать уже не удалось – меня раненого схватили. Мы сидели тогда в Катовицах, потом в тюрьме в Мысловицах. Это была еще та бойня, пострашней, чем Аушвиц. Каждого нового заключенного – еврея и нееврея, политического и уголовника, – который попадал в камеру, ждал торжественный welcome с ремнями, плетками и тому подобным. Я был раненый. Они меня хлестали, отделывали, а я и голоса не подал. От одного из них, кажется уголовника, даже заслужил комплимент: «Тут у нас уже был один такой крепкий жидок, так его повесили!» Очень сердечный прием. А ночью после этого приветствия пришел ко мне некий господин. В тюрьме его называли «пан Станислав», относились с уважением – он был коммунистом, поляком. Я сказал ему, кто я, спросил, слышал ли он о группе «Пшелома». Конечно! Его как раз на эту тему допрашивало гестапо. Этот пан Стах мне помог, составил протекцию среди политических. Они держались вместе, у них были связи на воле. Я попросил у них только одно – дозу цианистого калия. Получил. Но это, как позднее оказалось, был не цианистый калий, а, кажется, морфин. К счастью, мне не пришлось им воспользоваться. Наверное, поносом бы все и закончилось. А так я не знал, что там у меня, и чувствовал себя спокойней. Наверное, именно благодаря этому я продержался первые часы в Аушвице. Но это уже другая история. Вернемся к Мордехаю.
Сами посудите, он был известен в варшавских кругах, но в остальной Польше его не знали. Знали других – Йосека Каплана, Тосю Альтман, Арье Вильнера. Каплан считался стариком в свои двадцать восемь. Мордехай тоже не был юношей – ему было больше двадцати трех. Да и я был не самым младшим – мне исполнилось двадцать. Вот так-то…
О Мордехае мы также знали, что он, когда началась война, вместе с Тосей и Арьей Вильнером сбежал в Вильно. Через некоторое время они решили вернуться. Осознали, что их место – с народом: руководители молодежного движения не могут позволить себе бросить организацию. Ну и вернулись в Варшаву.
Что еще приходит на ум о Мордехае? Не помню, чтобы у него было чувство юмора. Вспоминается, что он часто говорил о польском подполье. Связь с ними была очень слабой, получить от них оружие было трудно. АК и АЛ не поддерживали идею самообороны в гетто. Оружие приходило главным образом из двух источников – или покупали «поливалки» на рынке, или передавало польское подполье. Помню, как Мордехай убеждал нас, что обрезы, револьверы никуда не годятся и надо добывать длинноствольное оружие – винтовки. Нам это не удалось. Зато у нас была собственная мастерская по производству гранат. Меир Шульман, который их делал, живет сейчас здесь, в Израиле, в Холоне. Политикой он не интересовался, но у него были золотые руки. Не было вещи, какую он не мог бы сделать – метлу из ничего, фальшивые деньги, документы, гранаты, элегантное платье…
Еще Мордехай говорил, что в варшавских