Неохазарус. Мурат Юсупов
я здесь, – задумываясь. – Эка честь! И закрутилась карусель. Бокал мне нали-вают. Чокаемся. Я пить готов, есть настроение, и закусить есть чем, вне вся-ческих похвал рулетик, черная икра, и хмель в душе запел ветрами жарких стран. Они ж все наливают для храбрости себе. – он говорит. – Уж голова хмельная закипит, и ни до друга Алихана мне, ни до чего уж дела нет, коль в танце полыхала моя душа, желая даму сердца лишь найти, чтоб от мулатки отличалась, и чтобы никакого мексиканца за версту. Я не хочу гремучий Молотов-коктейль опять испить.
Чем больше пью коньяк, тем все ясней и проще, без наносного слоя вижу того, кто хочет меня выкачать, и увлекая танцем в паузах, пощечины мне раздавать из слов обидных, выдуманных обвинений, – а все она, мулатка. А через это, свою никчемность словно плодородность преподнесть, подняться, стоя на плечах моих, и сверху всем показывая пальцем вниз, мол вот он тип, прелюбодей и грешный неудачник… ату его…
Мулатка же во сне, и вторит, повторяя, как будто не осознавая, что сине-вой ночей зимы сквозит в ее словах.
Ах, как обидно чувствовать сомнений соль на ране, которую в бою за хлеб насущный получил, себя не пожалев трудился, все же ради них, чтобы они сказали, что он празден был и в поте хлеб не добывал, за что же мне та-кая благодарность, свои ж копейки что делами и назвать нельзя они за под-виг и за миллионы выдают. А Мексиканец, он Тэкилы друг, он пожиратель времени и сновидений, при нем ты правду говорить всегда готов, припом-нив, что был честным из честнейших, а для кого-то может быть и все наобо-рот. И что за дело, пусть вино хмельно, и ложной справедливостью полно, как будто на погибель. И вот уж я кружусь, и дама шепчет мне о перспекти-ве.
Прощай, жена-мулатка, что за грусть я вижу за тобой, в тебе, и в мире, ведь ты же так любима мною, ты была и есть, молчание весны, оревуар.
Я знаю, моих терзаний и падений ты не перервешь, хотя могла б, все бы-ло бы тебе по силам. Теперь же я кружусь один, со мною дамы светские, же-на главы подмигивает мне, а та, что я веду, все шепчет про успех, прекрасное ведь ты же вдалеке. Друзья забыты. Их ищет взгляд, но нет, они все испари-лись, узнав, что из железа я, но есть живое сердце. Я ж поспешу и кинусь провожать, и друга Алихана, и сына своего, и с ним жену-мулатку, к которой в страсти роковой в теченье стольких лет сгорал, а нынче, как весна пришла, неблагодарностью за все она мне отплатила, всем недовольная, схватила и держала Мексиканца знамя, а мое оказывается никогда и близко не держала, все притворство и коварство чернооких вдруг предстало.
Да, пусть я беден, пусть я разорен и те, кого спасал я сам не раз, меня предали, но я же не из стали, я всего лишь из фольги, мне б надо и коням моим живой воды испить и отдохнуть, готовясь к переправе, а в воздухе лишь молнии летали, плоды интриг и зависти цунами. Все разносило в щеп-ки к радости его, и вот как будто говорит он: вот смотри, к чему все привело, и как тебе, ну то бишь мне, мои друзья платили, добром ли за добро? Едва ли, они лишь словно крысы с корабля бежали, и что могли таскали, крича в запале: