Хайд рок. А. Назар
в шшшшш»
Сонно, почти не размыкая губ: «Милиция, угу, никому нельзя верить». Или что-то вроде.
Аня хмурится, слушает ту комнату, не слушает телевизор, правда, зная, чего ожидать от обоих, поэтому как-то смутно, опять сквозь своё. Ничего ожидаемо не услышав, она отворачивается от комнаты и топчется мыслью и взглядом, не в силах придумать, что делать дальше, несколько часов до мамы, когда ничего не получится делать.
Потом топчется буквально, добирается до кухни, и тут откуда-то из посудной полки сверху что-то прыгает ей на голову, больно бухнув в темя – что-то невидимое – потом, падая, в живот – может, часы без еды и сна, может, будущее, может, дух мёртвой кошки, как бы то ни было, Аню скручивает и тащит на пол или (на выбор) прочь из кухни к себе наверх. Она выбирает это.
Там – здесь – на ходу выбирается из одной кроссовки, с другой так не получается, из одной лямки рюкзыча, и она уже на кровати, в кроссовке, одежде и сбрасывает на пол рюкзак…
Сворачивается улиткой. На первом живёт телевизор… Попытаться отогнуть край пледа и укрыться им… Отключается.
За окном солнце едет к вечеру, к чёрту, между дымными пятнами, поле как шкура пятнистого животного: клок под солнцем, клок под тучей, куда-то движется, – дышит возбуждённо, потом затихает. Шерстинки пыльные, лоснящиеся у корней и сухие на концах. Потом они сереют. Потом темнеют.
– И что, жрать никто не пойдёт?!
Мамин крик будит Аню. Вечер. Почти уже ночь. За окном неизвестные тёмные массы, воздушные, краской или космическим веществом – отсюда не узнаешь, сиплый ветер, не умеющий свистеть, и где-то собаке тоскливо.
– Всем плохо, а мне хорошо, так понимать вас, что ли?! – это бывает не каждый день, но, если она кричит после работы, она молодеет. – За весь день посуду помыть было сложно?! – ходя так по дому – скорость и резкость почти подростковые – разряжая горло, молчавшее весь день, она моложе лицом и моложе голосом, все лампочки прячут свет на миг, где она. – Эй, ты, тело! – бухает кулаком в косяк отцовой комнаты (отзывается лампочка)… передумывает, идёт на чердак. – А ты… – отбивает дверь к стене, свет, проносится взглядом по комнате. – Чё за срач у тебя в комнате?! В грязной одежде на кровати – ты у нас теперь что, животное?! Ты же девушка всё-таки! Или кто?!
Мышцы Ани сжимаются, как для поднятия неизвестной невидимой тяжести, она утыкается взглядом в окно, остановленным и напряжённым. Мать за спиной гасит свет и трескает дверью.
Она стучит ступеньками, ветер стучит в стены. В окна.
Как пьяный любовник.
– Ну и пошли вы, – спокойным, но всё ещё молодым. – Ни с кем не буду разговаривать. – почти шёпот. Не то устало, не то приняла решение.
Потом она плачет, моя посуду, но это совсем после, когда все предположительно спят и никто предположительно не узнает.
Ночь хотела дождя и боялась. Этот взрывоопасный гриб над полем и до антенны одного из домов пах озоном, пах грохочущей стиркой, большой скоростью вращенья в барабане всего, что видно на километры вокруг: земли, домов, людей и зверей, досок, столбов с проводами, растений, птиц, мусора… Поэтому